Анна Климова - Не покидай меня

Ваня родился весной 2000-го. Виктория Павловна и Олег Иванович не произнесли ни слова упрека, не возмущались из-за того, что жизнь в квартире с появлением ребенка изменилась. Напротив, всячески помогали деньгами и связями, когда Ваня тяжело болел. Ира иногда со слезами думала о том, что попала к святым людям, а иногда — что к самым странным на свете. Бабушка и дедушка предоставили молодую семью самой себе: не лезли с советами, не устраивали скандалов из-за ночного плача ребенка. Но в то же время никогда не гугукали над колыбелькой и не проявляли того оправданного интереса и внимания к внуку своего единственного сына, которые отличали многих и многих бабушек и дедушек на этой земле. То была странная терпеливая добросовестность, замешанная на сдержанности, которую кто-то, возможно, принял бы за равнодушие. Такое отношение можно было понять, особенно зная «механику» семьи Заботиных, но принять сердцем было трудно. И Ира не приняла. Что-то нечеловечески выхолощенное было в квартире старших Заботиных и в их жизни. Словно они когда-то написали пьесу, оформили сцену-квартиру и годами играли свои роли, избегая интерпретаций и перемен. Это было совершенно непонятно для Иры. И когда через два года после рождения Вани отошла в мир иной дальняя родственница Заботиных, оставившая им в наследство квартиру, Ира почувствовала себя чуть легче. Спокойнее.

Ко времени переезда родилась Вероника. Ира привыкла к роли домашней хозяйки, хотя днем, когда дети спали, и нередко ночами корпела над текстами, помогая Лене. Сама искала себе подработку в редакциях и издательствах. Денег, конечно, всегда недоставало, но своя квартира в районе Дмитровки как-то повышала градус удовлетворенности жизнью и примиряла со многими вещами. Некоторых город просто выплевывал, не пережевывая. Кому-то ломал судьбу. Кого-то заставлял жить не так, как мечталось.

Ира считала, что ей повезло.

Единственная неприятность — двоюродный братец мужа Виктор, странный сынок младшей сестры Виктории Павловны…

Жить — сплошная скука, повторение пройденного. Он это понял давно. Еще в детстве. Удивительно хорошо помнил тот миг, когда эта отчетливая мысль посетила его, четырехлетнего «засиканца». Мать поставила перед ним ту первую ненавистную тарелку супа, которую он запомнил на всю жизнь. И не выпустила из-за стола, пока он, спустя два скучных часа, в соплях и с лицом, мокрым от слез, не оставил на дне тарелки холодную лужицу с одиночными рисинками и ошметками мерзкого лука. Потом таких тарелок с супом было много. И каждый раз надо было дождаться появления на дне сказочного идиота — Емели-дурака, державшего в расписных рукавицах волшебную щуку с открытой в жалобном вопле пастью. Суп поедался всегда скучно и долго. Всегда с бранью матери и подзатыльниками.

Суп в тарелке с идиотом прочно ассоциировался у Виктора с неистребимой скукой жизни вообще. Спасением от нее были разыгрываемые его фантазией сценки. Конечно, когда он оставался на кухне один.

«Удушу, гадина, — бормотал маленький Виктор за Емелю-дурака, слабо видневшегося, например, под борщом. — Ты мне всю жизнь поломала!»

И тут же пищал тонким голосом за волшебную рыбину: «Ааа! Родненький, любименький, пощади! Не убивай! Что хочешь, сделаю!»

«Сожри этот суп, сволочь, или разорву попу на британский флаг!» — угрожал «Емеля».

«Зараза! — кричала мать из комнаты. — Ты там ешь или херней страдаешь, засиканец?!»

Много лет спустя Виктор с приятным мстительным чувством «случайно» уронил эту тарелку на пол.

«Кокнул! — констатировала сдержанно Наталья, прибыв на шум и осмотрев осколки. — Последнюю из комплекта бабкиного. Поздравляю. Еще я из нее в детстве супчики хлебала… Ничего от жизни моей не оставили. Спасибо».

Даже если мать жаловалась на что-то, ее не было жалко. Как-то у нее так странно получалось. Не жалко! Все равно что пнуть слона, который (и ты в этом совершенно уверен!) все равно ничего не почувствует. Да и вообще о чем бы она ни заводила разговор, Виктор испытывал или скуку, или тревогу. А когда повзрослел, слова и поступки матери начали вызывать в нем еще и легкое раздражение, а иногда — снисходительно-ироничную жестокость, каковую он маленьким изображал в роли Емели по отношению к щуке, вытащенной из воды и потому бессильной. Наталья больше не могла его заставить что-то делать не только потому, что он «вырос лбом здоровым», но и потому еще, что натыкалась на его необоримое, лихое упрямство. Она поборолась бы. Ох как поборолась бы (вспышки такого желания еще оставались в ней)! Однако в большинстве случаев ее запала хватало теперь только на ругань.