Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

Через пару недель Ксенька потащила нас обеих на «тусовочный вернисаж».

Галерея жужжала, гудела, вспыхивала фотовспышками и позванивала бокалами. Над разнокалиберной толпой, активно выпивающей, закусывающей и обменивающейся новостями, витали смешанные пары крепких и тонких духов, плотный сигаретный дым и головокружительный восточный аромат свечей, расставленных по углам.

Две очаровательные русские хозяйки этого однодневного храма искусств передвигались от одной группы к другой, поддерживая светскую беседу и фотографируясь с гостями.

В углу стоял мрачный автор, вывезенная из российской глубинки на время выставки диковина, с всклокоченными чёрными вихрами и одухотворённым выражением лица. Время от времени одна из владелиц брала его за руку и подводила знакомить с «нужными» людьми. Он заученно хмуро, но с явным удовольствием, предоставлял свою персону фоторепортёрам для увековечивания в будущей светской хронике.

В этот самый момент она подвела его к очень любопытной парочке, которую я узнала именно по этим светским хроникам, выуженным мной в Ксенькином журнале. Он был американец, антикварный набоб, полный, невысокого роста, чем-то похожий на Черчилля человек. Недавно он разошёлся со своей женой, с которой прожил тридцать лет и которая свихнулась на пластических операциях. Называют разные цифры. Некоторые говорят, она сделала их тридцать шесть, другие — сорок две. Причём, походить она почему-то хотела исключительно на леопарда. Фотографии, которые она делала с удовольствием, свидетельствовали о её сходстве скорее с неким мифическим животным из фильмов ужасов, чем с благородным хищником. Говорят, что на суде он заявил (по поводу её бесконечных реконструкций лица), что последние двадцать лет у него впечатление, что он живёт в недостроенном доме, в котором постоянно ведутся ремонтные работы. Сейчас он собирался жениться на молодой русской красавице, больше похожей на библейскую Юдифь, чем на сказочную Алёнушку. С ней-то он и пришёл. Одета она была в длинную солдатскую шинель эпохи гражданской войны в исполнении какого-нибудь готье-лагерфельда, которая сидела на ней, как влитая, а на голове, на чёрных крутых кудрях до плеч, каким-то чудом держалась будёновка с красной звездой, вышитой пайетками. Они фотографировались, светски улыбались и Юдифь переводила ему то, что бубнил себе под нос художник.

А на стенах висели «произведения». Это были большие (примерно полтора метра на полтора) чёрно-белые фотографии, изображающие шахтёров, выходящих из забоя после тяжёлой смены. Они были в круглых защитных касках с фонариками на головах и отбойными молотками в руках. Их чёрные от гари лица были суровы, во взгляде читалась тоска и безнадёга, а позы выдавали смертельную усталость. Фотографии были сделаны в суперреалистической манере, казалось, по-собачьи всепонимающие глаза шахтеров заглядывают прямо тебе в душу.

«Специфика» же этого, в общем очень профессионального репортажа, заключалась в том, что шахтёры были… абсолютно голыми, не считая… снежно-белых балетных пачек вокруг талий. И это несоответствие серьёзности изображаемого и хулиганской гротескности приёма сражали наповал. Их болтающиеся из-под пачек перепачканные сажей члены привлекали не меньше внимания, чем их потусторонние чумазые лица. Во всём этом было что-то одновременно трагическое, комическое и оскорбительное.

Я потопталась немного между группами, пытаясь зафиксировать реакцию зрителей. Но здесь, видимо, считалось хорошим тоном обсуждать всё, что угодно, только не развешанное на стенах.

Только одна женщина, в давно не модном хипповом «прикиде», видимо из чужих, с улицы (таких тоже пускают для «колорита»), пыталась высказаться, стоя перед одним из экспонатов.

— Это же издевательство! — обратилась она к стоящему рядом нелепому колобкообразному существу в немыслимой шляпке. — Ну вы бы повесили такое у себя дома?! — доверчиво вопрошала хипповая дама.

Бедная женщина, как говорят французы «mal tombée», то есть напоролась. Колобок была ни кем иным, как культурным обозревателем распространенной русскоязычной газеты в Париже, известная своим острым, как бритва, языком и сварливым характером.

— Это не критерий для искусства: повесить или не повесить дома, — презрительно смерила её взглядом профессионалка от культуры, — вернее, критерий для кухарок, — добавила она и отошла.

— А что же тогда критерий? — растерянно обратилась женщина ко мне как к ближайшему свидетелю.