Арман Делафер - Проще не бывает

- Ты просто не понимаешь, что говоришь, - возразила она, но в её голосе явственно прозвучали кокетливые нотки.

- Ты очень красивая, - повторил он.

Она недоверчиво улыбнулась, но в глубине души знала, что он прав: она действительно была красива, красива по-настоящему. Всегда её красота была угрозой для окружающих и тяжким грузом для неё самой. Она как бы старалась уберечь от неё других, добровольно замкнулась в уединении, отрицала очевидное. Но теперь все это осталось в прошлом, она снова была самой собой, и могла называть вещи своими именами, могла наслаждаться силой своей красоты.

- Ты ведь не оставишь меня? - обеспокоено спросил Жак. - Не прогонишь? Не уйдешь?

- Куда я пойду? Я прикована к этой комнате, к этой кровати.

- Правильно. Ты должна быть здесь, ты не сможешь уйти, правда? Ты дождешься меня?

- Конечно, дождусь, - устало ответила Жанна.

Боже мой, а что ей ещё оставалось делать? Как всегда, терпеливо ждать.

- Ты моя пленница, - заявил он уже совершенно другим, успокоенным тоном. - Но если будешь себя хорошо вести, я стану ухаживать за тобой, как за королевой, приносить тебе еду, чай, книги...

Она улыбнулась ему нарочито медленной, пленительной улыбкой:

- Но потом ты освободишь меня?

- Конечно. Когда придет время, я освобожу тебя.

- Спасибо, - прошептала она и заплакала.

Это были не горькие, неудержимые слезы, а тихие и теплые. Их капли медленно ползли по её щекам, а она сказала, вспоминая недавнее прошлое:

- Я заплакала, когда ты принес мне шампанское.

- Я видел, - сказал Жак. - Именно тогда я тебя и полюбил, когда увидел, что ты плачешь.

...Много позже, снова вспоминая этот эпизод, он добавил:

- Когда я увидел твои слезы, я понял, что мы будем вместе, что ты станешь моею...

Когда позже пришла Люси, Жанна старалась не глядеть ей в глаза, но она вообще редко смотрела кому-нибудь в глаза, так что кузина ничего не заметила и не заподозрила. К тому же она сама была так сдержана, с таким уважением относилась к личной свободе других, что никогда не унизилась бы до каких-то расспросов. Имя Жака ни разу не было названо ни ею, ни Жанной. И обе они сохраняли это негласное соглашение, этот "заговор молчания" довольно долго... пока ситуация не вышла из-под контроля окончательно.

Жак стал приходить к ней каждый вечер, и она очень быстро подчинилась жизни в этом ритме, понимая, что все закончится очень плохо, потому что такие отношения не могут привести ни к чему хорошему. Жанна стала бояться самых невероятных вещей: ей представлялось, что Жак может попасть в аварию и погибнуть до того, как они станут по-настоящему близки, что она может внезапно умереть от кровотечения, что однажды ночью может обрушиться потолок спальни и погрести их под собой. Она уже не могла выносить его отсутствия даже когда он просто выходил из комнаты, чтобы заварить чай или приготовить ужин. А когда его не было в доме, она лежала, глядя на невыносимо медленно ползущие по циферблату стрелки часов, замирая при каждом звуке с улицы.

Ее удивляло, что и Жак испытывает почти те же самые чувства, но облегчение, которое он испытывал, увидев её снова, было слишком красноречивым. А она, к тому же, не была готова к предельно откровенным отношениям с другим человеком, к таким отношениям, когда не нужно совершенно ничего скрывать друг от друга и можно делиться самыми безумными мыслями и переживаниями. Всю жизнь она только и делала, что сдерживала себя, скрывала свои истинные мысли, свои страхи, и вот теперь ей не нужно было этого делать.

Жак ухаживал за нею так, словно она была инвалидом, да в какой-то степени это и соответствовало действительности. И по этой модели строились их странные, ни на что не похожие любовные отношения, их собственный эротический ритуал. Ночью они лежали рядом в кровати, но физическое состояние Жанны отгораживало их друг от друга более надежно, чем сказочный меч Тристана или вполне реальная деревянная доска, которую особо благочестивые квакеры кладут между собой в недели поста. Жанна, недосягаемая, словно Спящая Красавица, становилась Жаку все ближе и ближе. Взявшись за руки, они подолгу разговаривали, и это добровольное испытание укрепляло их чувство прочнее, чем что бы то ни было другое.

На восьмой день мать Жанны привезла Лори. Жанна так привыкла лгать матери, что ей ни составило ни малейшего труда выдумать уважительную причину отсутствия мужа. Правда последнего месяца была так ужасна, что говорить её не было возможности.