Эвелин Беркман: Случайный спутник

Теперь сюрприз. Меня вызывают в Лондон на четыре-пять дней повидать одного богача (американца), который задумал основать какой-то мемориальный то ли фонд, то ли центр и, возможно, воспользуется нашими услугами в сотрудничестве с еще одной английской фирмой. Так что мы увидимся через день после твоего возвращения. Телеграфирую, как только узнаю номер рейса, и позвоню в музей, как только приеду. Думаю, ты получишь телеграмму в день приезда из Германии. Если тебя не устраивает перспектива парочки сломанных ребер, прими мои сожаления, помочь ничем не могу. До встречи. Целую. Билл."

Опустив письмо на колени, Марта долго сидела, не шевелясь. Вот оно, ее наказание - стыд. Стыд и унижение. Она отвергла, не сумела разглядеть, недооценила друга. Какие еще его качества она не заметила, пропустила, прошляпила в своем безразличии и эгоцентризме? Она никогда не стоила Билла, вот беспощадная правда! Ее отрезвленное "я" угрюмо согласилось. И тогда она поняла, с удивлением, что снова начинает что-то чувствовать, что ледяная корка на сердце треснула - едва-едва, но болезненно.

Она снова взялась за письмо, и еще один тонкий лист отделился от третьего, нижнего. Там был постскриптум.

"Марта, прости, что пишу об этом, но слишком много накопилось на сердце. Твои последние письма оставляют такое впечатление, будто что-то сломалось, будто ты несчастна или у тебя неприятности. Иногда мне казалось, я сам это выдумал, но самое последнее письмо подтвердило мои подозрения. Такие многостраничные послания совсем не в твоем духе; может, на что-то у тебя и хватает терпения, но только не на переписку. Похоже, ты уходишь от меня далеко-далеко и стараешься скрыть это за многословием. Знаешь, ты слишком стараешься. Я, конечно, ничего не спрашиваю, но хочу сказать тебе, чем я тут занимался. Я пытался приготовить себя к тому, что потеряю тебя. Я пытался заглянуть в будущее, в котором тебя нет. И не смог, Марта. Я не в силах себе это представить: все бессмысленно без тебя.

Скажи, я могу помочь? Потому что, на мой взгляд, единственное, что имеет значение, - это ты и то, что ты несчастна. Остальное все ерунда. Я понимаю, что люди меняются, ничего не попишешь, и сами они тут бессильны. Черт, я косноязычен. Так и знал, что не смогу сам себя объяснить, но все-таки хочу сказать, что буду просто ждать и надеяться. Что бы ни случилось с тобой, родная, если ты решишь вернуться ко мне - то есть если ты захочешь вернуться, - вот он я и только поблагодарю тебя, что пришла.

Я люблю тебя, Марта."

Марта окаменела над смятыми листками, ничего не видя, ни о чем не думая, почти не дыша в окутавшей ее тишине. Но глубоко внутри тонкий лучик тепла заскользил по ледяному покрову, и что-то дрогнуло, сдвиг начался, как весной в скованной льдом реке; она таяла, и согревалась, и успокаивалась. Непостижимо, но боль стихала - не совсем, нет, возможно, совсем она никогда не утихнет, возможно, будет напоминать о себе дольше, чем Марте хотелось бы думать, но лучший лекарь тут время, ничего не поделаешь. Ужас испарялся, как туман на солнце, она выздоравливала. Это было похоже на пробуждение солнечным утром. Как сладко снова жить, жить и быть благодарной за то, что любима, за то, что хочется любить в ответ.

Громкоговоритель прокричал, объявляя ее рейс. Погруженная в свои мысли, Марта встала, собрала вещи и влилась в толпу пассажиров, направляющихся к выходу на летное поле.

- Ну и везучая же ты дура, - сказала она себе, подымаясь по трапу. Идиотка везучая.