Элизабет Гаскелл - Руфь

Он взглянул на нее, ожидая, что прекрасное личико просияет от внезапной радости. Однако, напротив, голова ее поникла.

— Я не могу, — ответила она еле слышно.

— Мое предложение слишком для вас неожиданно, дорогая. Успокойтесь! Все легко устроить, предоставьте это мне.

— Я не могу, — повторила она уже громче и явственнее, хотя все еще очень тихо.

— Отчего? Что вас заставляет так говорить? — спросил он так, что стало понятно: всякое повторение подобных слов вызвало бы его гнев.

— Я не люблю вас. Когда-то любила — не говорите, что этого не было! — но теперь не люблю и никогда не полюблю снова. Все, что вы говорили и делали с тех пор, как приехали с мистером Брэдшоу в Абермаут, только заставляло меня удивляться, как я могла когда-либо вас любить. Мы очень далеки друг от друга. То время, которое словно бы выжгло на мне раскаленными щипцами позорное клеймо, для вас как будто ничего не значит. Вы говорили о нем так спокойно, по лицу вашему не пробежало даже тени. Оно не оставило на вашей совести осознания греха, который гнетет и гнетет меня. Я могла бы оправдаться тем, что была совсем ребенком, но я оправдываться не стану — Бог все знает. Но это еще не все различия между нами…

— Вы хотите сказать, что я не святой, — прервал он ее, потеряв терпение. — Согласен. Но мало ли было несвятых людей, из которых получались прекрасные мужья? Полноте! Не дайте болезненной совестливости помешать счастью — и моему, и вашему, я убежден, что смогу сделать вас счастливой. Да! И даже заставлю вас полюбить меня, назло вашему забавному сопротивлению. Я люблю вас так нежно, что должен вернуть вашу взаимность. К тому же тут есть выгоды и для Леонарда, которые вы совершенно законным образом можете ему обеспечить.

Она выпрямилась во весь рост.

— Если бы были нужны дополнительные доказательства, то считайте, что вы их предоставили. Не будет у вас ничего общего с Леонардом с моего согласия, а тем более при моем содействии. Я скорее соглашусь, чтобы он мостил мостовую, нежели вырос таким, как вы. Теперь вы знаете, что я думаю, мистер Беллингам. Вы меня унижали, вы меня соблазняли, и если я высказалась слишком резко, то это ваша вина. Если б не было никакого иного препятствия к нашей свадьбе, кроме того, что это заставит Леонарда общаться с вами, одного этого оказалось бы достаточно.

— Да, достаточно! — проговорил он, отвешивая ей низкий поклон. — Я никогда больше не обеспокою ни вас, ни вашего ребенка. Желаю вам доброго вечера.

Они направились в разные стороны. Он поспешил к гостинице, чтобы тотчас же, пока кровь еще кипела, уехать из этого места, где так унизили его самолюбие. А Руфь, чтобы успокоиться, пошла к тропинке, похожей на крутую лестницу, по которой можно было подняться до дому, и не оборачивалась до тех пор, пока не скрылась из виду всякого, кто бы ни стоял на берегу. Она долго карабкалась наверх, почти оглушенная частым биением сердца. Глаза ее горели, но были сухи. Вдруг ей показалось, что она ослепла. Не в силах идти дальше, она ощупью пробралась в заросли кустарника, росшего между камнями и покрывавшего все впадины, расселины и отлогости зеленой нежной сетью.

Руфь опустилась на землю под большой нависшей скалой, скрывшей ее от всех, кто мог бы пройти по тропинке. Одинокий ясень, покосившийся от морских ветров, пустил корни в эту скалу. Ветры обычно дули здесь в любое время, но нынче выдался редкий для осени тихий вечер. Руфь застыла в том положении, в каком упала на землю. У нее не было ни физических сил, ни силы воли, чтобы пошевелиться. Оглушенная, она не могла ни о чем ни думать, ни вспоминать. Первым ощущением, которое вывело ее из оцепенения, было возникшее вдруг желание увидеть его еще раз. Вскочив, она вскарабкалась на высокий выступ скалы, находившийся прямо над ее убежищем. Оттуда открывался широкий вид на бесконечные пески. Далеко внизу, у самой кромки воды, старик Бромли вытягивал сети. Кроме него, не видно было ни одного живого существа.

Руфь прикрыла глаза рукой, словно решив, что они ее обманывают. Однако нет, на берегу действительно никого не было. Она медленно вернулась на старое место и горько зарыдала:

— О, мне не следовало говорить с ним так сердито! Мои последние слова были так едки, так полны упреков! Я никогда, никогда уже его не увижу!

Она не могла оценить их разговор в целом — на это требовалось время, — но от всего сердца сожалела о своих последних словах, хотя суровость их была справедливой и заслуженной. Постоянное напряжение борьбы, постоянные слезы и слабость привели к полному телесному изнеможению, а душа ее утратила всякое желание двигаться вперед или размышлять о чем-либо, кроме грустного настоящего. Эти серые, дикие, пустынные болота, далеко растянувшиеся под бессолнечным небом, казались ей похожими на запустение, царившее в ее сердце. Она не могла даже просить сочувствия у людей, ибо сама не понимала, о чем ее сердце тоскует. А если бы и могла, то разве нашелся бы человек, способный понять, какой страшный призрак минувшей любви преследует ее в настоящем?..