Элизабет Гаскелл - Руфь

Я сняла фартук, взяла за руку Леонарда, решив, что мне будет ловчее при нем, вышла и попросила их пройти в кабинет, потому что мне хотелось показать им, сколько у Терстана книг. Они очень любезно начали говорить со мной о политике, хотя я ровно ничего не поняла из того, о чем они толковали. Мистер Донн обратил внимание на Леонарда и подозвал его к себе. Я уверена, он заметил, какой это славный, красивый мальчик, хотя лицо его загорело, раскраснелось и разгорелось от копания грядок и локоны его совсем перепутались. Леонард отвечал мистеру Донну так, словно знал его всю жизнь. Потом мистер Брэдшоу, видно, нашел, что мальчик слишком шумит, и напомнил ему, что дети должны быть видны, но не слышны. Тогда Леонард затих и стоял возле мистера Донна очень тихо, вытянувшись, как солдатик. А я не могла отвести от них обоих глаз — такие они красивые, каждый в своем роде. Потом я не сумела передать Терстану и половины того, что эти господа поручили сказать ему.

Есть еще одна вещь, о которой я должна рассказать тебе, хотя и дала себе слово не говорить. Болтая с Леонардом, мистер Донн снял с себя часы с цепочкой и повесил на шею мальчику. Тот, разумеется, был очень доволен. Я ему велела вернуть часы джентльмену, когда они уходили, и очень удивилась, мне даже сделалось неловко, когда мистер Донн сказал, что дарит их Леонарду: пусть, мол, считает их своими. Мистеру Брэдшоу это было неприятно, он и другой господин принялись уговаривать мистера Донна, и я услышала, как они говорили: «Слишком явно». И мне никогда не забыть, как гордо посмотрел на них мистер Донн и как он сказал: «Я никому не позволю вмешиваться и сам распоряжусь тем, что принадлежит мне». Он смотрел так высокомерно и недовольно, я и слова не посмела вымолвить.

Но когда я рассказала об этом Терстану, он был очень огорчен и раздосадован: он слышал, что наша партия подкупает избирателей, но и представить себе не мог, что это осмелятся делать у него в доме.

Вообще Терстану не по сердцу все эти выборы, да и правда, много дурного делается в городе из-за них. В общем, он отослал часы к мистеру Брэдшоу, написав ему письмо. А Леонард принял все так спокойно, что к ужину я в награду намазала ему на хлеб свежего сливового варенья.

Может быть, посторонний человек нашел бы это письмо утомительным из-за множества подробностей, но Руфи захотелось, чтобы их было еще больше. Что сказал мистер Донн Леонарду? Понравился ли Леонарду его новый знакомый? Могут ли они еще встретиться? Поразмышляв над подобными вопросами, она успокоила себя надеждой, что через день или два она снова об этом что-нибудь услышит. Надеясь ускорить известия, Руфь с первой же почтой отправила ответ. Это было в четверг. А в пятницу она получила другое письмо, с адресом, написанным незнакомым почерком. Оно было от мистера Донна. Ни имен, ни инициалов он не написал, и, попади письмо в чужие руки, никто не угадал бы ни отправителя, ни получателя.

В письме содержались только следующие слова:

Ради нашего ребенка и во имя его умоляю вас назначить место, где я мог бы поговорить с вами без помех. Время — воскресенье, место — то, до которого вы доходите в ваших прогулках. То, что я пишу, быть может, звучит как приказание, но на самом деле я умоляю вас от всего сердца. Больше я ничего пока не скажу, но помните: благосостояние вашего сына зависит от вашего согласия. Адресуйте мне: почтовая контора, Эклстон.

Руфь не отвечала на это письмо вплоть до самого отхода почты. Она не могла решиться, пока время не торопило ее. Было страшно и согласиться и отказать, и она чуть было даже не оставила письмо без ответа. Но в конце концов вдруг решила, что должна узнать все — хорошее или дурное.

Руфь схватила перо и написала: «Пески у подошвы скал, где мы встретились в тот вечер. Время — вечерняя служба».

Настало воскресенье.

— Я не пойду сегодня в церковь к вечерне, — сказала Руфь девочкам. — Вы ведь знаете дорогу, сходите одни, я вам доверяю.

Когда Мери и Лиза пришли, по обыкновению, поцеловать перед уходом свою наставницу, их поразил холод ее лица и губ.

— Вы нездоровы, дорогая миссис Денбай? Какая вы холодная!

— Нет, мои дорогие, у меня все в порядке, — ответила Руфь, и слезы навернулись ей на глаза при виде их испуганных лиц. — Ступайте, милые. До пяти часов осталось недолго, и тогда мы будем пить чай.

— И он вас согреет! — заверили они ее и вышли из комнаты.

«И тогда все будет кончено, — прошептала она, — кончено наконец».