Тереза Ревэй - Лейла. По ту сторону Босфора

— Полно вам, Лейла-ханым, не скромничайте! — не удержалась одна турчанка. — Мы смело сражались. Это место — наше по праву. Вы и дальше должны представлять нас. Давайте, выходите! Быстрее!

Лейла не посмела ослушаться и вышла на свет, ослепленная солнцем. Толпа оглушительно кричала, размахивая плакатами и портретами Гази. Под развевающимися флагами пестрело целое море красных фесок, вперемешку с белыми пиками тюрбанов и темными чаршафами. Никто не остался в стороне. В это чудесное утро шестого октября стамбульцы вышли на улицы. Они встречались на улицах, в беседках, в садах кладбищ, на Галатском мосту, на площадях у мечетей, на террасах, вдоль набережной Топ-Хане и Долмабахче… Они поднимались на цыпочки, расталкивали друг друга локтями. Горожане из Эюпа и Уксюдара и беженцы с приграничий погибшей империи, оставив конаки и лачуги, караван-сараи, прилавки на Большом рынке, ликовали — в город вошла первая пехотная дивизия национальной турецкой армии.

Лейлу протолкнули в первый ряд, и она оказалась среди членов правительства, заслуженных кемалистов и молодых участников Сопротивления. Сидящий верхом на балюстраде Гюркан восторженно помахал ей. На его лице сияла широкая улыбка. Солдаты шагали под звуки фанфар и аплодисменты. Офицеры сопровождали колонны верхом на лошадях.

Лейла наклонилась взглянуть на сына. Ахмет на перроне держал отца за руку и с упоением описывал ликование толпы. Прошлой весной Селим сыграл неожиданно важную роль в Лозаннской конференции, когда переговоры зашли в тупик. К великому несчастью утомленных дипломатов, мир снова казался недосягаемым. Мустафа Кемаль тайно искал путей сближения с Лондоном и пригласил Селим-бея, опытного дипломата, чье посредничество позволило сгладить некоторые острые углы. Переговоры возобновились и удачно завершились подписанием договора, увенчавшего триумф турецкой дипломатии.

Слезы радости подступили к глазам Лейлы при виде ликования людей. В августе ушли войска стран союзников, последние британцы отплывали сегодня утром. Что касается французов, то они собрали багаж после того, как их генералы последний раз поклонились могилам солдат, павшим в Галлиполи. Крейсеры и линкоры, которые так долго уродовали Босфор, теперь были словно дурной сон. Административные здания, реквизированные дома, военная техника — все было возвращено. Единственная европейская столица, которая пережила вражескую оккупацию со времен наполеоновских войн, наконец обрела свободу. «Через четыре года и одиннадцать месяцев», — взволнованно подумала Лейла.

— Ну что, пора?

Голос Рахми-бея стал для нее родным. Этот человек стал особым свидетелем последних лет ее жизни. Глава повстанческой сети, отважный мятежник, освободитель Орхана, солдат Ангоры. Незаменимый и преданный попутчик. Вместе они разделили удачи и горе.

Вдруг на нее нахлынула волна тоски.

— Вы побледнели, — взволнованно сказал он. — Хотите немного отдохнуть?

Лейла не могла дышать. Взгляд затуманился. Она же не собирается упасть в обморок перед всем народом! Крепко держа ее под локоть, Рахми-бей без церемоний пробил путь сквозь толпу зрителей. Они прошли по длинному коридору.

Он толкнул одну дверь, затем другую, отыскал маленький тихий кабинет.

Он придвинул Лейле стул и принялся искать что-нибудь выпить.

— Не знаю, имеете ли вы право…

— Ради вас я присваиваю все права, — парировал он безапелляционным тоном и наконец отыскал стакан и воду.

Она глотнула воды и понемногу пришла в себя.

— Простите, не знаю, что на меня нашло. Эта толпа. Это волнение. Конечно, я счастлива.

Она смущенно отвернулась, сожалея, что не может вернуться к себе и пропустить церемонию.

— Но с нами нет самых достойных, — прошептал он, читая ее мысли.

Лейла вздрогнула. Прошло десять долгих месяцев, но боль потери была еще слишком остра. Смерть Ханса до сих пор пекла, словно ожог, и нельзя было об этом забыть. Каждый раз щемящая тоска, особое чувство, что мир продолжает свой безумный бег, а она на краю дороги застряла в том декабрьском дне, когда ей сообщили непостижимую новость. Нелепый выстрел, шальная пуля.

Первое время она сердилась на Ханса. Из глаз лились слезы бессилия и злости. Разве он не обязан ей жизнью? Его бесценное дыхание принадлежало только ей с той самой ночи, когда она положила руку на его раненое тело, почувствовала его кровь, сочащуюся сквозь пальцы. Да, только ей. Не Богу, не кому бы то ни было. По какому праву Ханс распорядился им на свое усмотрение? По какому праву он согласился на это безумное самопожертвование, чтобы спасти жизнь французскому офицеру, которому ничем не обязан?