Джудит Тарр - Трон Исиды

Клеопатра улыбнулась. Блистая умом, не забывала и о своей прославленной внешности, хотя и не снизошла сегодня до роскоши: греческая простота, никаких украшений — только золото в ушах и на руках, и тонкая сверкающая лента диадемы в уложенных по-египетски косах.

— Что ж, уважаемый, — сказала она. — Похоже, ты сразил меня наповал. Достойная победа. Какой награды ты хочешь?

— Награды? — казалось, он был удивлен. — Мне не нужна награда, владычица. Я говорил с тобой ради удовольствия. Так редко можно встретить женщину, а тем более чужестранку, которая так хорошо разбирается в тонкостях законов.

— Но ведь я же царица, — напомнила Клеопатра. — Я впитала эти тонкости с молоком матери.

— Как и подобает царям, — заметил ученый. — Но у многих из них от такого блюда начинаются колики.

Клеопатра рассмеялась — громко и от души.

— Ох, уважаемый! Да ты просто находка. Ступай к моему управляющему и проси у него все, что захочешь. Мы еще побеседуем — может, отужинаешь со мной вечером?

— Но… но я не могу, — растерялся изумленный юноша. — Сегодня наш святой день, владычица. И завтра… Может, послезавтра?

— Непременно, — кивнула Клеопатра, изрядно позабавленная.

В таком замечательном расположении духа она и встретила долгожданную новость, которую Диона тоже ждала с самого рассвета: Антоний прибыл в Александрию. Примет ли его царица?

Царица его примет. Лицо Клеопатры было спокойным, даже бесстрастным, голос — ровным и твердым. Но Диона успела заметить, как сверкнули ее глаза, прежде чем она притушила их блеск. Клеопатра не сомневалась в Антонии, но есть еще время, судьба, неотвратимый рок и могущество Рима — она с содроганием и безотчетным страхом подумала об этом.

Антоний прибыл без свиты — как обычный гражданин Рима. Вместо доспехов на нем была тога с каймой сенатора [14] Пурпурная кайма на тоге — знак сенаторского достоинства. Римляне носили тогу лишь в мирное время. , и абсолютно ничто во внешности или поведении не возвышало его над любым другим римлянином его сословия. Его не сопровождали легионеры. У него не было оружия. Ему ли не знать, как обставил свой первый въезд в Александрию Цезарь: явился с эскортом целой армии, выставляя на всеобщее обозрение знаки отличия консула — пусть враждебный город знает, что пришел его властелин и покоритель. И город ответил на вызов вооруженной толпой.

Антоний же оказался мудрее: прибыл как гость и друг царицы. Его спутники, шедшие с ним бок о бок, могли быть и доблестными воинами, и почтенными гражданами Рима, но все же городу беспокоиться было не о чем. Александрия приветствовала человека, который щадил и уважал ее гордость.

С высоты, из окна дворца, Диона наблюдала за ним. Антоний не тащил за собой хвоста зевак, похожего на тот, что тянулся по берегу за флотом Клеопатры во время ее путешествия в Тарс, но все же рядом с ним и его спутниками городская толпа была гуще. Он двигался по направлению к дворцу в сопровождении приближенных, одетых в белоснежные свежевыстиранные тоги, и народ все сбегался и сбегался, окружая их плотным кольцом.

Антоний шел, словно на прогулке — не слишком быстро, но и не слишком медленно, словно был путешественником, прибывшим полюбоваться на красоты величайшего из городов. Пару раз он остановился, хотя знал наверняка — или догадывался — Клеопатра ожидает его в зале для аудиенций. Похоже, Антоний пытался преподать царице своеобразный урок, дать понять, что тоже умеет заставить просителя ждать. А может, будучи в тот момент просто Антонием, он искренне восхищался великолепием города.

Это был чудесный денек для них обоих: прохладный, ясный, напоенный свежим, упругим, легкокрылым ветерком, под стать тому, что так плавно гнал его суда в гавань залива. В лучах солнца Фаросский маяк полыхал странно-белым пламенем, и корабельщики, эти странники водных просторов, не нуждаясь в других путеводных звездах, издалека плыли на его свет сквозь ночь и туман. Море сияло чистейшей сочной лазурью, слегка волновавшей ажурно-белыми легкими всплесками пены; город радовал глаз калейдоскопом белого, зеленого, красного и золотого.

Диона с маленькой кошкой-богиней в руках прислонилась к оконному проему. Она не была уверена, что ей хочется разбираться в своих чувствах, признать, что, глядя на горстку римлян в тогах, она в первую очередь смотрела вовсе не на цветущего, рослого и статного мужчину, ведшего их ко дворцу, а искала глазами человека пониже, легче сложенного и более смуглого. Должно быть, он где-то сзади, погруженный в уединение своих мыслей, и это вовсе не было одиночеством; просто Луций Севилий предпочитал собственное общество всем остальным.