Максим Далин: Владыка Океана

Митч мне не мешал. Его было вообще не слышно. Это мне импонировало, я решил, что он человек с совестью и тактом, несмотря на частности.

Мой пилот опустил авиетку на хорошенькую стоянку: плиты не бетонные, а из тесаного камня, обсаженные вокруг кустами в розовых цветах и серебристыми тополями. И вид оттуда открывался на солнечный океан, на пирс с маяком и на дорожку, выложенную камешками и ведущую прямо к замку мимо маленькой часовни.

Часовня показалась мне исключительно мила: с ликом Отца-Солнца, сияющим ярким золотом на остром шпиле, со стенами в изразцах, как в чешуе: черной, зеленой и синей. С первого взгляда легко понять, что моряки в этом очаровательном местечке много сотен лет молились благим небесам о попутном ветре и скором возвращении домой. Общий вид навеял мне мысли о бренности и преемственности, о превратностях и чудесах истории, о памяти и набожности… Я едва не прослезился, господа. Я не устоял и подошел поближе.

Часовню окружала решетка из чугунных копий, перевитых золочеными змейками и драконами, а за решеткой располагалось, вероятно, кладбище. Я увидел тесаные каменные плиты, лежащие рядами, как обычно устраивают монументы на могилах, и спросил Митча:

— И что же, почтеннейший, моих предков хоронили прямо здесь, на острове, не так ли? Всех?

Митч в ответ улыбнулся, говорит:

— Конечно, ваша светлость. Фамильная усыпальница.

— Мой бедный дядя тоже тут лежит? — спрашиваю.

Кивает.

И тут во мне окончательно проснулись родственные чувства. Государи мои, мне стало жаль его до слез, бедного одинокого старика, который умер здесь, в уединенном замке, пережив жену, не сумев, увы, обзавестись детьми… Я представил, как он, умирая в окружении лишь преданных слуг, вспомнил о нищем мальчишке из побочной ветви — и снова чуть не расплакался от высших чувств. Бедняга отнесся ко мне, как к сыну, думаю. Надлежит стать ему сыном. Надо сходить к могиле. Положить цветы на этот скорбный камень. Постоять, помолчать… помолиться…

— Митч, — говорю, — я желал бы взглянуть на дядюшкину могилку.

И тут он будто слегка замялся. Не то, чтобы смутился, а как-то растерялся, что ли… Но говорит:

— Ладно, ваша светлость, пойдемте.

Я не понял. Я полагал, что он должен обрадоваться тому, как я свято блюду традиции. И отчего бы мне и не помянуть моего несчастного родственника, а? Но Митч как-то похолодел и увял, если вы понимаете, о чем я толкую, а лицо у него сделалось как будто даже брезгливое.

Но воротца отпер, и мы вошли на кладбище.

На этом кладбище не было цветов, могилы покрывал лишь дерн, и букетов никто не клал. Скудно и скупо, а оттого еще более печально. И одинаковые плиты лежали рядком, как койки в казарме. И на плитах я не нашел ни гербов, ни титулов, ни имен. На каждой вырезано лишь две строчки — даты рождения и смерти и слова "Доброе дитя". И все.

Признаться, мне сделалось как-то не по себе, чтоб не сказать больше. А если откровенно, господа, то я просто офигел, до такой степени это показалось мне диким.

А Митч между тем подвел меня к последней могиле. С первого взгляда очевидно, что плита еще не выцвела и дождями не вымылась. А на плите все то же самое. "Доброе дитя" и даты. И если верить тем датам бедный мой дядюшка опочил вовсе не дряхлым старичком, как я с чего-то решил, а всего лишь тридцати восьми лет от роду. Совсем молодым мужчиной — мой папенька был старше, когда разбился.

— Боже мой, — говорю, — Митч, как он мог покинуть бренный мир таким молодым? Злосчастная судьба?

Митч секунду странно на меня смотрел, будто не понимает чего-то, а потом буркнул, с некоторой даже неохотой:

— Сердце.

— А почему, позвольте узнать, — говорю, — на могилах нет имен?

Митч пожал плечами и говорит, будто через силу:

— Древний родовой закон.

— И у жен не пишут имен? — спрашиваю. — И у детей?

— Да, — говорит. Уже с некоторым нажимом и раздражением. — Ни у кого не пишут. Так принято, ваша светлость. Это ведется уже более семи веков и не требует оправданий.

— Мне не нравится, — говорю.

Митч смолчал, но я не слеп, я заметил, что ему тоже не нравится. Но не эти странные похоронные обряды и не анонимность эта, будто тут похоронены жалкие бродяжки, забывшие родство, а не владетельные князья — именно мое любопытство не нравится. И рассказывать, что к чему, он мне вовсе не рвется, чтобы не сказать больше.

— Ваша светлость, — говорит, — ваше желание обо все узнать весьма похвально, но, полагаю, у вас будет достаточно времени. В замке уже сервируют обед к вашему прибытию. Госпожа Летиция будет присутствовать.