Александр Карнишин: Миниатюры [Сборник; СИ]

— Ну, и сколько за такое?

— Двести рублей!

— Чего? Двести рублей за шестьсот тридцать страниц? Даже шестьсот тридцать восемь. Ну, нет… Мне вон там, — кивнул он в сторону, — предлагают иллюстрированный альбом за пятьсот. А страниц там меньше вдвое.

— Но там живопись, понимаете… Живопись — это трудно для восприятия. Это не каждый возьмется. А у меня текст очень легкий.

Бойкий такой текст. Хвалят. Возьмите, а? Писатели вокруг недовольно зашушукались. Конечно, сейчас этот уломает читателя, а две книги за раз почти никто никогда не берет.

Нечего тут уговаривать! Пусть сам выбирает — взрослый уже человек, в конце концов!

— Триста рублей, — строго и гордо одновременно поднял подбородок читатель. — И ни копейкой меньше.

— У меня только двести восемьдесят, — пошуршав купюрами, грустно сказал писатель. — Но завтра, знаете, завтра точно будут деньги!

— Эх, на что только с вами не пойдешь! — махнул рукой читатель. — Давай свои двести восемьдесят. Уговорил. Пойду теперь тебя читать. Он уже отходил, когда кто-то из писателей со стороны вежливо потрогал его за рукав. Потрогал, а потом прошептал почти на ухо:

— На нашем стенде триста — начальная цена. Приключения, боевики, много иллюстраций…

— Надоели уже приключения.

— Есть любовная лирика! Триста! И это — только самая начальная цена.

— Ну, ладно тогда. Пойдем, посмотрим, что там у тебя.

— Ну, вот… Ну, вот…, — перешептывались писатели сзади. — Других читателей для нас все равно нет. Писать надо лучше, тогда и цена всему будет соответствующая. Это правильно, конечно. Рынок опять же. И с тоской смотрели на полки, плотно уставленные новыми томами в разноцветных обложках.

— Вот. Заявление.

— Какое, нах, заявление? Тебе делать нечего?

— Какое-какое… Растакое! По собственному…

— На чье имя написано?

— На имя генерального директора.

— А кто подписал?

— Я! Кто же еще? Я написал, я и подписался!

— …И что теперь? Чего ждешь, глазами хлопаешь?

— Ну, надо принять у меня заявление, написать резолюцию и сказать мне, с отработкой или как…

— Чего — или как? Да кто тебя уволит?

— Как это — кто уволит? Вы и уволите, как генеральный директор. И потом, что вы мне все время тыкаете? Мы с вами на брудершафт не пили!

— Хрен тебе, а не увольнение! Понял? Хрен! Кто работать будет? А?

Бру-дер-шафт… Слов-то, слов-то сколько знает. Грамотей… Иди, работай!

— Как вы со мной разговариваете? Я на вас пожалуюсь…

— Куда-а-а-а? Куда, ми-ла-а-а-ай? Куда ты на меня пожалуешься? В профсоюз? А? В комиссию по трудовым спорам? А? Где они? Ась? Под столом — нету, в коридоре — нету… Ау-у-у-у, профосою-уз!

— Что вы ёрничаете! Я в инспекцию по труду пожалуюсь!

— Ты что, мазохист, да? И на что ты пожалуешься?

— Вы нарушаете Трудовой Кодекс!

— А не пошел бы ты вместе со своим кодексом, а? Иди, иди…

Погуляй, подыши воздухом, подумай над своим поведением… Ишь, жаловаться он будет. Ага. В инспекцию. Идиот. И заявление, ведь, написал: генеральному директору Иванову Петру Николаевичу от главного бухгалтера Иванова Петра Николаевича… Придурок. Иди-иди!

Не оборачивайся! Ишь, раздвоение личности у него… И как с такими работать?

— Я «подсел» на дайвинг. Уезжаю куда-нибудь — и под воду сразу.

Тишина, рыбки красивые…

— Нет, мне все эти ныряния неинтересны. Гул в ушах, скука… Я люблю встречи, людей, разговоры. Девушек люблю. Красивых, — поклон в одну сторону. — И умных, — поклон в другую.

— Не поняла… Это ты меня сейчас дурой назвал, что ли?

— А я тебе, выходит — уродина? …

— Вот я и говорю: люблю я дайвинг.

Девочки лет десяти идут из школы. Откормленные девочки, пухленькие, румянец во всю щеку. В белых блузках и форменных школьных пиджачках. Они стояли посреди тротуара и разговаривали об умном:

— Пойми, ты на краю одиночества! Вот смотри — тут люди, — чуть не кричала кругленькая девочка, размахивая руками. — Вот — люди. Она обводила вокруг, привлекая внимание к мысли.

— А вот — ты. Понимаешь? Ты на самом краю одиночества!

Звонок в дверь ранним воскресным утром, когда все еще спят, накапливая тепло и негу к пятидневной рабочей неделе, вызывает только раздражение. Фома Игнатьевич подождал немного: может, жена поднимется первой и откроет дверь? Может, кто-то уже проснулся и стоит на кухне, и сейчас… Опять звонок. Да длинный, уверенный. Жалея себя и одновременно готовясь встретить грудью любую неприятность, Фома Игнатьевич поднялся, сунул ноги в старые разношенные тапки и зашаркал на выход. Третий звонок.