Любен Дилов - Неоконченный роман одной студентки

— Ремесленничество! Это дает кое-какой доход, но сама видишь: мои милые соотечественники горазды заказывать, а как подойдет время платить… Столько мрамора испортил! В довершение всего сейчас входит в моду Гермафродит, каждый хочет иметь в доме Гермафродита. И что только в нем находят? Ты понимаешь этот новый культ сына Афродиты? Теперь я попытаюсь переделать вот этих в гермафродитов, но…

— Пракси… — прервала его жалобы Циана, — а почему аполлончики голые, а персефоны так задрапированы, что…

От прогулки по двору с коринфским вином в желудке под эллинским солнцем все в голове Цианы окончательно перепуталось.

— Запрещено изображать богинь обнаженными.

— Наверное, поэтому пошла мода на гермафродитов. Твои сладострастные сограждане хотят видеть сразу все — так дешевле.

Пракситель боязливо засмеялся.

— Нет, такой женщины я не встречал никогда в жизни! И остроумная вдобавок…

— Пракси, а скажи-ка, у тебя была такая статуя, такая… знаешь… сатир, наливающий вино? И еще Артемида, которая…

Нет, не это произведение было спорным, не о нем следовало спросить! Вино погрузило ее память в трепещущее на солнце марево.

— Артемид у меня много, а вот такого сатира… я собирался к нему приступить на днях. Впрочем, а ты откуда знаешь, что я хочу сделать именно такого? — изумился Пракситель.

— А тот, что облокотился на дерево? — быстро спросила Циана, избегая ответа.

— Я продал его, но ты…

— Ты великий скульптор, Пракси, — сказала она, величественно переходя к другому навесу. — Хоть и не совсем в моем вкусе.

Великий ваятель забеспокоился:

— Почему это?

— Слишком слащав ты, а мне больше нравятся реалисты…

— Кто-кто?

«Ну и влипла же, теперь придется объяснять, что такое реализм!» — ругнула себя Циана.

— Понимаешь, у тебя все слишком красивое, а в жизни не так. Ты даже сатиров делаешь красавцами. А что такое сатир, если судить по легенде? Козел! Похотливый козел! В лучшем случае он похож на того писателишку, а ты и его готов изобразить красавцем! — не удержалась Циана, чтобы не высказать свою неприязнь к автору трагедий.

Пракситель смотрел на нее, совершенно сбитый с толку — еще никто не осмеливался разговаривать с ним таким образом.

— Но… но… мы должны… Калакагатон! Единство красоты и добра! Так мы учим людей ценить красоту. Когда-то богоравный Перикл платил людям, если они ходили в театр, только чтобы научить их любить искусство. Да меня из города прогонят, если я…

— Знаю, знаю! Ты не виноват, — великодушно сказала Циана. — В конце концов, твое искусство отражает кризис античного полиса…

— Что-что? Что там такое с полисом? — вытаращился ваятель, а она резко отвернулась от него. Снова сболтнула глупость какого-то искусствоведа, причем плохого.

— Не обращай на меня внимания, Пракси! Поступай так, как знаешь! Ты лиричен, нежен, созерцателен, а потом, очень здорово получаются у тебя эти полутени. Знаешь, имя твое уже вошло в историю вслед за именами Фидия и Мирона… Да-а, великим был век предыдущий! Полимед, Кресилай, Поликлет… А взять Пифагора Регийского, отца твоего Кефизодота… — Она прошла под навесом, потому что под палящим солнцем выпитое ею вино превращалось в кипящий грог. — Но и ваш век достаточно хорош. Кстати, какого ты мнения о Лисиппе?

Пракситель стоял перед нею, бледный и потный.

— Хорош, правда? — опередила она его, отгадав его состояние: как это возможно, чтобы женщина, пусть даже гетера, так хорошо знала историю эллинской скульптуры!

— Лисипп?.. — промолвил Пракситель. — Он еще слишком молод…

— Молод, это верно, но он станет великим скульптором, попомни мое слово! А и Скопас хорош. Эй, откуда у тебя это?

Она присела возле великолепной черной вазы с красными фигурами.

— Из Никостена, не так ли? Невероятно ценная вещь, ты береги ее. Не менее чем сто лет назад…

Тут Циана снова прикусила язык: раз она лично видела вазу в музее, значит, она уцелела в тысячелетиях! И Циана побежала под соседний навес.

В самом центре торчала огромная глыба камня. Перед нею — полукружием, сколоченный из досок высокий настил. Утоптанная вокруг земля побелела от пыли и мраморной крошки. В глубине у самой стены стояли амфоры, одна другой красивее — как на подбор. Циана переходила от одной к другой, приседала на корточки, любовалась, безошибочно называя по стилю рисунка, какие из них коринфские, а какие из Самоса или Родоса. Лицо скульптора сковал суеверный ужас. Заметив это, она тут же вскочила на высокий настил и встала перед глыбой камня.