Игорь Мерцалов: За несколько стаканов крови

— Меня зовут Тучко. Тучко Хмурий Несмеянович. Главным образом я хочу знать, где сейчас эти двое, что следят за мной. Терпеливо ждут где-нибудь напротив входа, или разделились, или еще что-нибудь придумали… И не стало ли их больше. А дальше — по обстоятельствам.

Персефоний вышел на свежий воздух и, якобы разминая затекшую шею, осмотрелся. Ночная улица была освещена всего двумя фонарями: один висел над входом в кабак, второй был установлен над перекрестком справа.

Под первым похрапывал трижды обобранный пьяница, под вторым жался к стене околоточный, не рискующий покинуть круг света.

Если верить освещенным участкам, жизни в городе почти не осталось. Но острые чувства упыря пронзали ночную тьму и обнаруживали в ней бурную деятельность разумных и неразумных существ.

В простенке между кабаком и разгромленной во время народных ликований табачной лавкой позвякивали пересчитываемые монеты и сиплый голос вещал: «Кто на стреме стоял — тому четверть…»

По другую сторону, у складского забора, слышались торопливые тяжелые шаги, сосредоточенное сопение и пыхтение, порой — скрип досок и сдавленная ругань застрявших. Судя по звукам шагов, это были пять или шесть гномов, а судя по глухим шлепкам, раздававшимся после каждого преодоления дыры в заборе, они нагружали повозку рулонами ткани.

В кирпичном здании напротив под странно смотревшейся вывеской «Тихiй приютъ!» играли в карты и курили заморскую дрянь. На углу две девицы пытались продать себя подгулявшему лешему. Чуть дальше два кота бранились из-за селедочных голов.

А за другим углом «Приюта» стоял человек, нервно наблюдавший за кабаком. Он был более вислоухий, нежели вислоусый, но в остальном очень походил на Хмурия Несмеяновича: та же необременительная прическа, та же одежда, и повадка почти та же, хотя и чувствовалось, что повадка его — отраженный свет, не более. В Тучко бродила стихия, а в этом что-то шакалье мерещилось, словно постоянная готовность к прыжку соединилась в нем с постоянной готовностью удирать без оглядки. Время от времени вислоухий трогал рукоять заткнутого за пояс двуствольного пистолета.

Персефоний вернулся в кабак и рассказал Хмурию Несмеяновичу об увиденном.

— Хомка! — узнал тот по описанию знакомое лицо. — И один, так? Отлично, мимо него мы пройдем.

— У него двуствольный пистолет.

— Вот как? Скверно… Ладно, посмотрим, что с другой стороны.

Он встал, они вместе направились к черному ходу. Хмурий остался внутри, упырь вышел наружу.

Здесь, за замусоренным двориком, тянулись грязные закоулки, в которых вяло шебаршились обыватели, еще не поверившие в то, что скатываются в нищету, но уже обреченные перебирать отбросы. В однообразный приглушенный шум сливались усталые шаги, звуки стирки, плач младенца, шорох крыс, скрип колодезного ворота, постукивание сапожного молотка и прочая, и прочая.

Под навесом примыкавшего к кабаку дровяного сарая на колоде сидел человек — еще один слепок с Хмурия Несмеяновича, только вислыми у него были не усы и не уши, а уголки рта. Он выглядел совершенно спокойным, по Персефонию скользнул равнодушным взглядом и прикрыл глаза, словно собирался подремать. Но Персефоний не обманулся: конечно, этого человека насторожит поведение упыря, который только выйдет, рассмотрит его и вернется в кабак. Придумать же заранее убедительный повод для короткого моциона он не смекнул и решил действовать по наитию.

Подойдя к человеку, он сказал:

— Доброй ночи, сударь! Это ваш товарищ на той стороне стоит, подле девок?

— Ну, коли подле девок, то, наверное, мой, — усмехнулся человек, поднявшись на ноги и отступив, так что между ним и упырем оказалась колода для колки дров. — А тебе-то что?

— Да он просил вам передать, что видел еще одного вашего товарища, тот из кабака вышел с кем-то незнакомым.

— Вот как? И что дальше?

— Да ничего. Вот, меня попросили, я передал. Мне нетрудно.

— Он, значит, попросил, а ты передал — за спасибо?

— За спасибо и двугривенный, — улыбнулся упырь.

— Понятно. Ну, коли тебе и впрямь нетрудно, так ты и ему от меня словечко передай, ладно? — попросил человек и запустил руку под куртку. — Вот тебе еще монетка, пойди и скажи ему…

Не договорив, он резко выбросил руку, в которой оказалась не монетка, а нож, и молниеносным движением рассек Персефонию горло. Обычная сталь не могла бы сильно навредить, поскольку восстановление тканей у нежити протекает очень быстро, но сталь оказалась зачарованной. Кровь хлынула на землю потоком и не желала останавливаться.