Игорь Мерцалов: Я, Чудо-юдо

Штормило.

Уже который вечер волны, разгонясь на мелководье и облекшись в кипящую пену, сотрясали берег громовыми ударами, подтачивали скалы, ворочали валуны, которые и я-то с трудом поднимал, а в просвет между камней врывались, что твои буйнопомешанные, хлестали по древесным стволам и пытались пробиться к сердцу острова.

А сегодня с утра еще и дождь пошел, и ветер как-то враз промозглым сделался. Тоже мне юг… Вот про такую погоду и говорят: лапы ломит, хвост отваливается. И, знаете, отнюдь не напрасно говорят.

Хвост действительно отваливался – да хоть бы насовсем, ан нет, он только намерение такое изъявлял единственно доступным способом, то есть плохо гнулся, ныл и делал вид, будто его вот-вот скрутит судорога. Мерзкая погодка, и конца ей не видать.

Покинул я балкон, ежась и топорща шерсть на сквозняке, миновал большую горницу, огромную, пустую и холодную, которую мы называли каминным залом. В роли камина выступал открытый очаг. Мало того, что вещь сама по себе не очень практичная, так еще и терем старый, щелястый. Чтобы протопить его с помощью очага, понадобилось бы извести на дрова всю растительность острова.

Нет, внешне терем у нас ладный, красивый. Строился на века. Но, видно, эти века вот-вот должны были кончиться.

За дверью имелась комната, гораздо более пригодная для жизни в любых климатических условиях. Здесь стояла нормальная русская печь, от которой, правда, именно в эту минуту толку было немного, потому что Рудя, конечно, опять не доложил дров. Учишь его, учишь…

Рудя сидел у самой топки и чистил доспехи. Доспехов у него был полный рыцарский набор, плюс запасной комплект, плюс широчайший ассортимент мечей, секир, щитов и прочего железа. Железо было не лучшего качества и при нынешней погоде ржавело буквально на глазах. Так что работы у бедолаги хватало, он даже спал урывками.

– Как там есть [1]? – спросил он, подняв на меня печальные арийские глаза.

– Все по-прежнему, – ответил я. – Смотайся-ка ты, друг, за дровами, да смотри, не филонь, тащи полную охапку.

Рудя тотчас сосредоточился на правом сабатоне [2], который протирал сухой ветошью изнутри, и заявил, что их благородие нихт понимайтен.

Ага, то есть несчастные три шага до дровяного сарая должен делать я на своих ревматических лапах! Недолго думая я воспользовался предельно интернациональным жестом и продемонстрировал рыцарю кулак. Из-за когтей кулак получился довольно абстрактным, но Рудя проферштейнил.

– Бери кипарисовые, – сказал я ему вслед и сел на лавку подле печи, кряхтя как столетний старик.

Интересно, а вдруг мне и правда сто лет или даже больше? Настоящая проблема одиночек в том, что им не с чем сравнить свое состояние. Нет точки отсчета. Стар я или молод? Хорош или плох? Смертельно болен или здоров как бык? Красавец или урод? Я имею в виду – с точки зрения подобного мне, ибо любой человек насчет последнего высказался бы со всей определенностью, если бы только посмел. Но подобных мне я что-то вокруг не вижу, коту мои внешность и душевные тревоги до лампочки, а точка зрения Руди, мягко говоря, предвзята.

Да, он уже позволял себе прямые высказывания, в последний раз не далее как три дня назад. Но, если честно, я сам виноват. Перебрал я тогда. Вы не подумайте, я вообще-то малопьющий… но на моем острове так трудно сохранить культурный облик… А, черт, не люблю оправдываться…

С обрусевшими немцами отмечать праздники – милое дело. С натуральными, германскими, не знаю, но кто пробовал, говорят, невозможно, скука смертная. Хуже, говорят, только с нашими немцами, которые уехали туда и лезут из кожи вон, стараясь стать тамошними. Но я так скажу: нет ничего ужаснее, чем праздник, проведенный в компании натурального средневекового немца-трезвенника.

Рудя, то есть рыцарь Фатерляндского ордена Рудольф Отто Цвейхорн фон Готтенбург, не всегда был трезвенником. Даже наоборот. В день нашей встречи, к примеру, он был пьян до положения риз. Но именно с того дня, даже с той самой минуты как мы с ним встретились – пить он бросил решительно и бесповоротно. Мучился, памятуя, что для благородного дворянина испитие простой воды сродни публичному посрамлению, но не доверял даже разбавленному вину.

Так, бывало, посмотрит-посмотрит, как я красное потягиваю, уже рот откроет, чтобы попросить, но потом вспоминает что-то, вздрагивает, бормочет: «Ин вино веритас, ин аква салус» [3]и хватается за кубок с родниковой водой.