Вадим Шефнер: Фиалка молчаливая

– С Сергеем опять что-то случилось? Да? Не томите, скажите мне всю правду!

Кратко и в оптимистическом тоне я сообщил ей, что муж ее арестован, и приступил было к изложению подробностей.

– Где вы живете? – прервала она меня.– Пойдемте пешком, я вас провожу, по пути вы мне все-все расскажете,– и утерла глаза платочком. Я подумал, что среди нас, мужчин, до сих пор встречаются изрядные подлецы и негодяи, которые плохо относятся к таким прелестным созданиям. Но на словах я сказал только, что живу на Крестовском и что с удовольствием пройдусь пешком в таком приятном обществе.

Она взяла мой портфель, я взвалил на плечи рюкзак, и мы вышли на Невский.

– Говорите, говорите мне о Сергее все, что знаете,– приказала она.– Я вся – внимание. Я умею слушать, а ведь тот, кто умеет слушать – тот умеет и мыслить, как сказал один мудрец. А тот, кто умеет повиноваться, тот умеет и повелевать. Уже в раннем детстве я очень любила слушать взрослых…– И она повела рассказ о днях своего детства, отрочества и юности, и как она едва не погибла в самолете, и как онемела, и как потом заговорила. Речь ее звучала в моих ушах, как лесной ручеек. Но когда я пытался заговорить, этот ручеек уносил мои слова, как опавшие осенние листья, а сам продолжал журчать.

Возле Гостиного Двора Валентина закончила свои воспоминания и повела речь о прохожих, вывесках, о погоде, о природе, о том, что у них дома была кошка Фенька, очень умная, и она с этой кошкой разговаривала, а потом глупая кошка вдруг почему-то выбросилась из окна с шестого этажа.

– Говорите же, говорите! – прервала она сама себя.– Я все время слушаю вас, я так беспокоюсь за Сергея, с ним что-то творится странное. Как счастлив он был, когда я заговорила! А как задушевно поздравляли меня его родные с чудесным исцелением!

И она начала излагать историю своей жизни в новом, расширенном и уточненном варианте. Теперь речь ее уже не казалась мне ручейком. Нет, это был горный поток, вздувшийся от ливня, с грохотом несущий камни, с корнем вырывающий прибрежные деревья, сносящий мосты. До моего сознания начало доходить, что Ботаник не только не преувеличил, а даже преуменьшил размеры своего семейного бедствия.

Когда мы шли через Дворцовый мост, мне удалось вставить в речь Фиалки Молчаливой четыре слова:

– Как приятно иногда помолчать…– начал я.

– Не смущайтесь, говорите, говорите! – пере била меня Валентина.– Я все время внимательно слушаю вас! – И она повела свое жизнеописание по третьему кругу – это было уже академическое словесное издание, с документальными подробностями, с устными портретами родных и знакомых, со ссылками на классиков, с цитатами из писем. Мы вышли на Большой проспект Петроградской стороны, а она не окончила еще и первого тома. А впереди предстояли тома и тома… Мне стало чудиться, что здания пошевеливаются и покачиваются, а из окон выглядывают какие-то странные существа – кто с тремя глазами, кто с перепончатыми крыльями на месте ушей. Начали открываться крышки люков, из-под земли стали постепенно выползать толстые голубые удавы. Остатками угасающего сознания я понял, что у меня начался психический сдвиг.

Меж тем до дому мне оставалось не меньше двух километров. От Фиалки мне не уйти, а с Фиалкой мне не дойти, ибо из-за нее я накрепко сойду с ума, мелькнула тревожная мысль. Есть только один выход: броситься под легковую машину, получить травму и попасть в больницу. Так, ценой телесного ушиба или перелома, я избавлюсь от Валентины и спасу самое ценное свое достояние: здоровую психику.

Пропустив пять «Волг», одну «Победу» и три «Москвича», я, сбросив со спины рюкзак и торопливо набрав в грудь воздуха, ласточкой нырнул под уютный серенький «Запорожец».

Очнулся я на носилках. Их уже собирались задвинуть в машину «скорой помощи». Слабеющим голосом я обратился к милиционеру ГАИ и попросил записать в протокол, что водитель «Запорожца» ни в чем не виноват. Затем я услыхал, как Валентина дает свидетельские показания. Она начала их с описания своего детства. Я снова впал в беспамятство.

В открытое окно светило утреннее солнце. Я лежал в большой комнате с голубоватыми стенами. Глянув перед собой, я увидал свою правую ногу. Она стала очень большой и была завернута в белое. Повернув голову вправо, я обнаружил, что на соседней койке спит пожилой человек с усами. К стене возле его изголовья были прислонены костыли. В палате стояла блаженная тишина. Затем тихо открылась дверь, вошла юная санитарка в белом халате, неся широкий поднос, на котором стояли стаканы с чаем и тарелки с сосисками. Тихими шагами, соблюдая благородное молчание, она обошла палату и, поставив на каждую тумбочку завтрак, неслышно удалилась.