Фрол Владимиров - Пепел Клааса

На подъёме к парку Ривьера стоит патруль ДПС с радаром. Нарушителей на дешёвых машинах пропускают, рассчитывают на крупную «дичь». Из-за поворота вылетают две бэхи на бешеной скорости, и, не обращая внимания на пешеходов и светофоры, несутся к порту.

«Сдуреть! Уже средь бела дня гоняют, — думает Клаас. — Раньше хоть по ночам».

Он слышит пронзительный свисток.

Машины тормозят, задняя лихо сдаёт назад. Из окна высовывается мясистая рука. За рукой следует насыщенный нос, тянущий за собой коротко подстриженную голову.

— Начальник, мы с другом договорились: кто проигрывает — платит.

— Слушай, ну ты хоть днём-то не гоняй, тут первые лица страны ездят.

— Первые лица страны, — повторяет Клаас сквозь зубы.

Он ушёл в Чечню увлечённый психологией, а вернулся изрядно политизированным. Некоторое время просматривал все основные политические программы по телевизору, читал газеты, доставал книги. Но так ничего и не понял.

Обычный человек, упрятанный в пятнистую робу, прилипший к броне БТРа комом засохшей глины, homo sapiens с автоматом в руках среди прищурившихся вражеских улочек способен на поступки, мысль о которых вызвала бы у него отвращение в часы досуга, когда в потрёпанных джинсах и цветной майке он прогуливается по алее.

«Почему люди меняют джинсы на пятнистые робы? Кто загоняет их в БТРы?», — думает Клаас, чувствуя, что ответ где-то рядом, прямо тут на проспекте, за матовыми стёклами несущегося мимо чёрного кортежа, за той яростной покорностью, с которой десятки машин прижимаются к обочинам. «Право стоять!» — лает громкоговоритель. И встали. И ждут. И терпят.

Клаас догадывается, что именно здесь начинается утрата человеком самого себя. По обе стороны матового стекла происходит одно и тоже: отношения человека с человеком и ответственность человека перед человеком дробятся на множество безличных частиц, взаимодействующих по особому закону, перед которым личность бессильна. И чтобы хоть как-то скрыть неизбежный ужас перед безличным правом, по которому отдаются и приводятся в исполнение приказы, специально обученные люди изобретают для этого процесса возвышенные термины — «родина», «национальные интересы», «патриотизм».

Кортеж пролетел. Беседа между «крутым» и «начальником» возобновилась:

— Послушай, ну друг ко мне приехал, давно не виделись. Мы ещё пару кругов дадим, и всё.

Постовой принимает мзду, и обе машины рвут с места.

Эдик переходит через дорогу. Парк встречает его людским потоком, который разбивается на мелкие ручейки, теряющиеся в недрах кафе и аттракционов, снова извергается из боковых аллей, закручивается воронками вокруг лотков с безделушками. Фотографы сажают на плечи отдыхающих мартышек в полосатых штанишках, высокомерных попугаев и вконец раскисших от жары и транквилизаторов удавов. Когда Клаас гулял здесь ребенком, единственной достопримечательностью была деревянная сова в человеческий рост с оранжевыми стеклянными глазами, а единственным аттракционом — колесо обозрения. Колесо осталось на том же месте, правда, теперь оно выглядит совсем иначе — современно, вычурно. Огромным горбом вздымается оно над надувными замками и монстрами и даёт возможность всем желающим увидеть с высоты птичьего полёта загромождённую зданиями плешь, которую уже несколько лет кряду именуют «южной столицей России». Вид Сочи с вершины колеса навевает на Клааса тоску. Город, расплывшийся в раскалённом воздухе, кажется миражом, вперившим в наблюдателя тысячи окон — безликих глазниц торжествующего уныния. Эдик изучает дом за домом, начиная с ближайших, тех что у казачьего рынка, и далее, взгляд его скользит по завокзальному району и упирается в горные вершины над высотками «Макаренко». Люди всё более дерзко вгрызаются в горный массив, громоздя на крутых склонах свои жилища, которые, если взглянуть на них с ривьерского колеса обозрения, представляются беспорядочно рассыпанными спичечными коробками. Вспомнилась пожилая соседка, что переехала в Сочи к родственникам откуда-то из под Рязани. Она, всякий раз выходя на улицу, окидывала изумлённым взглядом окна многоэтажек и приговаривала: «Батюшки, как живут-то, как живут, а! Словно скворцы какие!» Клаас пытается представить себе людей за окнами: как они выглядят, чем занимаются, как сложилась их жизнь. Но истории, что приходят на ум, до обидного походят одна на другую. Он погружается в скуку. Некоторое оживление в однообразный пейзаж вносят покрытые яркими металлочерепичными шапками квадратные головы особняков, чьи каменные лица презрительно усмехаются матовыми очками окон надо всем одушевлённым, что ещё не утратило способность метаться и вопрошать.