Клайв Баркер - Восставший из ада

Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, мир, расположенный снаружи, за пределами его разума, — комната и птицы, там, за дверью, — все это, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могло сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. «Уж лучше я вернусь», — подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, похоже, навсегда.

Он вспомнил о сенобитах, об их крючках и цепях. Неужели и над ним провели подобную операцию, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний?

Испугавшись, что вот-вот сойдет с ума, он начал взывать о помощи, хотя вовсе не был уверен, что сенобиты по-прежнему рядом и слышат его.

— Почему? — воскликнул он. — Почему вы сделали это со мной?

Отголосок слов гулким эхом прогремел в ушах, но он уже почти ничего не чувствовал. Из прошлого поднимались все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.

В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как тянулись годы, ощущения притуплялись, и росла нужда в более сильных, бьющих по нервам ощущениях. И вот они пришли, еще более острые, едкие, явились из тьмы, что простиралась на задворках его разума.

Язык буквально купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое, соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с давно умершими людьми, и щеки его обжигал жар их слюны.

И конечно, там были женщины.

Постоянно из хаоса и мешанины всплывали воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.

Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он расстегнул брюки и начал гладить, ласкать свой член, стремясь поскорее пролить семя и избавиться от этих созданий, об удовольствии он уже не думал.

Бешено работая над плотью, он смутно осознавал, какое, должно быть, жалкое зрелище являет собой: ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Однако даже мучительный безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.

Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал, умолял прекратить все это, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку.

Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл которых стирались страхом. Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один — безумие. Надежды не было, он перешагнул порог, за которым оставлялись все надежды.

И как только Фрэнк, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную мысль, его мучения вдруг прекратились.

Совершенно внезапно и разом, все. Прекратились. Ушли. Цвет, звук, прикосновение, вкус, запах. Неожиданно его выкинуло из этого хаоса. И сначала он даже усомнился в собственном существовании. Два удара, три, четыре…

На пятом он открыл глаза. Комната была пуста, голубиные головы и кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта.

Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой пузырь болезненно ныли.

И вдруг… Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его внимание.

Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, появилась фигура. Это был четвертый сенобит, тот, который тогда так и не заговорил, так и не показал своего лица. Но теперь Фрэнк видел — это не он, а она. Капюшон, прежде надвинутый на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная одежда. Кожа женщины, оказавшейся перед ним, была серого цвета и слегка светилась. Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки и надрезы на причинном месте. Женщина сидела на куче гниющих человеческих голов и призывно улыбалась.

Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве могло быть хоть малейшее сомнение в том, что именно она расправилась с этими несчастными? Разлагающееся мясо застряло у нее под ногтями, а языки — штук двадцать, если не больше — были разложены аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно в ожидании входа… Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся сейчас из человеческих ушей и ноздрей, были ввергнуты в пучину безумия, прежде чем смертельный удар или поцелуй остановил сердца их обладателей.