Клайв Баркер - Восставший из ада

Все было готово для проведения ритуала, ни одна деталь не была упущена. Ни один кардинал, метящий на папский престол, не мог быть более скрупулезен и предусмотрителен в своих действиях.

Однако, когда звук колокола, доносившийся из шкатулки, стал еще громче, Фрэнк вдруг испугался.

— Поздно, слишком поздно… — пробормотал он про себя, надеясь подавить нарастающий страх.

Загадка Лемаршана разгадана, последний элемент скользнул на свое место. Все страхи, все сомнения следует оставить позади. Чтобы эта встреча оказалась возможной, он рисковал собственной жизнью и рассудком. И вот сейчас перед ним открывались врата, ведущие к наслаждениям, которые были доступны воображению лишь горстки человеческих существ (и лишь единицы были удостоены чести изведать вкус этих даров). К наслаждениям, углубляющим, обостряющим и преображающим само понятие чувственности, к наслаждениям, которые вырвут его из скучного замкнутого круга: желание, совращение, разочарование — круга, в котором он был заточен с юношеских лет. Новое знание совершенно преобразит его. Нельзя пережить подобные чувства и ощущения и не перемениться под их воздействием.

Голая лампочка, висевшая под потолком, то тускнела, то разгоралась ярче. Казалось, она следует ритму колокольного звона, и чем громче он становился, тем ярче она разгоралась. В паузах между ударами колокола все отчетливее проступал окутывавший комнату мрак, словно мир, который Фрэнк населял вот уже двадцать девять лет, на краткое время вдруг переставал существовать. Затем снова раздавался удар колокола, и лампочка разгоралась так сильно, что трудно было поверить в предшествовавшую свету тьму, и тогда на несколько секунд Фрэнк вновь оказывался в знакомом мире — в комнате с дверью, ведущей на лестницу, которая, в свою очередь, вела вниз, на первый этаж, и на улицу; в комнате с окном, через которое, имей он волю (или силы) сорвать шторы, можно было бы различить проблески, намекающие на приближение утра.

С каждым ударом свет становился все беспощадней. Наконец восточная стена не выдержала перед его напором и дрогнула, кирпичи потеряли плотность, начали растворяться, и вдалеке Фрэнк увидел то место, где звонил колокол. Это был… мир птиц? В небесах метались огромные черные тени, словно бы терзаемые ураганом… Это все, что он сумел различить там, откуда сейчас шли иерофанты, — сплошное смятение, мельтешение темных тел, которые поднимались и падали, наполняя темный воздух ужасом.

Потом стена вдруг снова затвердела, и колокол умолк. Лампочка погасла. На сей раз безвозвратно, навсегда.

Фрэнк стоял в темноте, не произнося ни слова. Даже если бы он вспомнил слова приветствий, заготовленных заранее, то все равно был бы не в силах их выговорить. Его язык словно омертвел во рту.

А потом вдруг — свет!

Он исходил от них, от четверых сенобитов, которые теперь, когда стена позади них сомкнулась, заполнили, казалось, всю комнату. От них исходило довольно сильное сияние, напоминающее свечение глубоководных рыб, — голубое, холодное, безразличное. Внезапно Фрэнк осознал: он ведь никогда не задумывался, как они выглядят. Его воображение, столь плодотворное и изобретательное, когда речь заходила о воровстве и мелком мошенничестве, было во всех других отношениях не развито. Ему не хватало полета фантазии. Представить себе этих созданий он даже не пытался.

Почему же так страшно, так невыносимо глядеть на них? Может, из-за шрамов, которые покрывали каждый дюйм их тел: плоть, истыканная украшениями-иглами, изрезанная, истерзанная и присыпанная пеплом?.. А может, все дело в запахе ванили, который они привнесли с собой, сладковатый запах, почти не заглушавший вони? По мере того как становилось все светлее, черты сенобитов проступали все отчетливее — и он не заметил радости, не увидел вообще ничего человеческого в их изуродованных лицах: лишь отчаяние да еще голод, от которого буквально кишки выворачивало наизнанку.

— Что это за город? — спросил один из четверки.

По голосу нельзя было определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине. Одежды существа, пришитые прямо к коже, скрывали очертания тела; ни интонации, ни искусно изуродованные черты лица не давали подсказки. Когда сенобит говорил, крючки, придерживающие нависавшие над глазами клапаны и соединенные сложной системой цепей, что были пропущены сквозь мышцы и кости, с другими крючками, прокалывающими нижнюю губу, дергались и обнажали поблескивающую алую плоть.