Энн Райс - Дар волка. Дилогия (ЛП)

Лаура дождалась его. Лаура побежала рядом с ним. Он видел, как ее лапы взлетали перед нею, как две передних ноги, видел, как движутся под темно-серой волчьей шерстью ее могучие плечи.

Обогнув котел, они повторили отчаянный прыжок, высоко пролетев в бушующем пламени.

Когда они снова приблизились к котлу, вся остальные уже собрались там и, поднявшись на задние ноги, опять образовали круг, к которому они тут же присоединились.

Что происходило? Почему музыка замедлилась, почему она обрела угрожающий синкопированный ритм?

Зажигательная песня духовых тоже замедлилась и изменила рисунок — теперь каждый третий такт звучал сильнее, чем три предыдущих. А участники торжества принялись раскачиваться взад-вперед, взад-вперед, и Маргон запел что-то на древнем языке, и Феликс присоединился к нему, а потом в хор вступил громовой бас Сергея. Тибо подвывал без слов, Хокан Крост, которого можно было безошибочно опознать, так как он один из всех присутствовавших был почти чисто белым, тоже гудел, раскачиваясь, — а со стороны собравшихся вдруг в кучку самок-гостей тоже послышался странный звук — не то гудение, не то стон.

Неожиданно Хокан метнулся мимо Феликса и Ройбена и стиснул Лауру обеими лапами.

Ройбен не успел даже шагнуть вперед. Лаура оттолкнула Хокана так, что тот врезался в котел и чуть не перевернул его; горячее содержимое взметнулось в нем, будто расплавленный металл.

Сергей, Феликс и Маргон яростно зарычали и в мгновение ока окружили Хокана. А тот вскинул лапы с выпущенными когтями, попятился и, выкрикнув грубым волчьим басом: «Это Модранехт!», громко, угрожающе зарычал.

Маргон покачал головой и откликнулся, пусть не столь громким, но таким грозным гортанным рыком, какого Ройбен еще не слышал ни от одного из морфенкиндеров.

Одна из самок вышла вперед и сильно, но с подчеркнутой игривостью толкнула Хокана обеими лапами. Он дернулся к ней; она молниеносно отскочила и неторопливой рысцой побежала вокруг костра. Хокан последовал за нею.

Было видно, что самцов, вышедших на защиту Лауры, отпустило напряжение.

Другая самка подошла и точно так же толкнула лапами Фрэнка, и тот, приняв предложение, отправился за нею.

Та же сцена повторилась еще несколько раз. За третьей из женщин отправился Феликс, за четвертой — Тибо. В погоню за одной из самок устремился даже неожиданно поддавшийся влечению Стюарт.

Лаура подошла к Ройбену; ее крепкие груди уперлись в его грудь, ее зубы деликатно прижали его горло, ее рычание заполнило его слух. Он попытался приподнять ее над землей, но она сама перебросила его через себя, и они, сцепившись в борцовском захвате, откатились под каменную стену, в тень.

Он пылал от влечения к ней, он хватал ее горло раскрытой пастью, облизывал ее уши, шелковый мех на ее лице, с силой нажимал языком на ее язык, на черную мякоть ее рта.

В следующий миг он вошел в нее, вторгся с тугие влажные ножны, оказавшиеся куда более глубокими и мускулистыми, чем были у нее в человеческом обличье; они сомкнулись вокруг него с такой силой, что почти — но только почти! — причиняли ему боль. Его рассудок исчез напрочь, растворился в животном, в лоне животного, и это животное, это животное, настолько походившее на него, это могучее и грозное животное, которым стала Лаура, принадлежало ему так же беспредельно, как он принадлежал ей. Ее мускулистое тело сотрясалось под ним в спазмах, пасть широко раскрылась, и из нее вырывался хриплый рев, который Лаура не могла и не хотела сдерживать. Он полностью отдался потоку охватившей его страсти.

Тишина. Беззвучный слабый серебряный дождь. Лишь потрескивание костра, где медленно прогорала сложенная в громадную поленницу куча толстых бревен.

Музыка сделалась негромкой, вкрадчивой, как дыхание дремлющего зверя, а они, Лаура и Ройбен, и впрямь задремали. Укутавшись в тени, привалившись к стене, они лежали в объятиях друг дружки, и их сердца бились одно о другое. В волчьей шкуре не могло быть наготы — лишь одна ничем не ограниченная свобода.

У Ройбена в голове все смешалось, он ощущал себя немного пьяным, и его клонило ко сну. По поверхности его разума проплывали слова –

люблю тебя, люблю тебя, люблю неистощимого зверя в тебе, во мне, в нас, люблю тебя,

— он ощущал тяжесть Лауры, привалившейся к его груди, его когти глубоко вонзились в спутанную гриву на ее голове, к нему прижимались ее горячие груди, такие же горячие, какими они были, когда она пребывала в женском, человеческом облике, горячее, чем все остальное ее тело, и, так же как и в прежние времена, он чувствовал ее женский жар своим бедром. Ее слабый чистый запах, который вовсе даже и не был запахом, заполнял его ноздри и его сознание. И это, казалось ему, опьяняло сильнее, чем пляска, чем охота, чем убийство, чем любовный порыв — это странное состояние, будто приостановились и все тревоги, и само время, и остался лишь зверь, легко, без всякого усилия проваливающийся в эту бесформенную дремоту, полусон, где смешались взбудораженные ощущения и оцепенение удовлетворенности. Всегда бы так — чтоб трещал и плевался искрами гигантский костер Йоля, чтобы тело овевал холодный порывистый ветер, чтобы сыпался мелкий дождь, ну, даже не то чтобы дождь, а изморось, и все это осталось бы потаенным, скрытым за семью печатями для них с Лаурой, вдвоем.