— Место прежнее? — спрашивает он.
— За мной, — говорю я и направляюсь к служебной двери цокольного этажа. Войдя в здание, мы проходим мимо железных складских клетей, и за нами следит лошадь-качалка с большими голубыми глазами и девичьими ресницами. Мы оставляем за собой дверь с табличкой ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН, и цемент под ногами сменяется белой плиткой. Я веду банкетчиков по коридору к душевой, где они и будут работать. Пахнет хлоркой, которой пользуются уборщики-шептуны. Им полагается спать в кладовой среди бутылей, швабр и тряпок, а пользоваться комнатой для персонала запрещено. Когда Белый Обезьян застает их там лыбящимися на телевизор, поднимается рев.
Мы заходим в просторную душевую, до самого потолка выложенную плиткой и разделенную надвое металлической перекладиной с занавеской. С одной стороны располагаются умывальник и туалет, на другой пол уходит вниз к сливной решетке, а над ней — большая круглая душевая лейка. Здесь же крепится болтами к стене деревянная скамья. Отец кладет на нее кейсы и свою маску. Голова у него круглая и розовая, как ароматизированные дрожжи, которые нам выдают как паек в квадратных жестянках.
Сложив цепи на скамье, сын тоже стягивает маску. У него хоречье лицо и неряшливые волосенки на подбородке вперемежку с прыщами. Его крохотные черные гла́зки бегают туда-сюда, тонкие губы отходят от широких десен и двух острых зубов, как будто он вот-вот засмеется.
— Аччаррравательно, — произносит отец, оглядев душевую. Я вдруг замечаю, что у него нет шеи.
— Атлична, — добавляет сын-хорек, сопя и скалясь.
— А ночной-то — спит, что ли? — спрашивает отец. Его жирное тело исходит по́том под халатом и фартуком. Пот пахнет говяжьим порошком. Как и у сына, у него только два кривых зуба — маленьких, желтых и острых. Когда он щурится, его красные глазки так и проваливаются в физиономию.
Я киваю.
— Это ненадолго, — заверяет Хорек и, хихикая, переминается с ноги на ногу. От них обоих несет застарелой кровью.
Я ковыляю к выходу.
— Погодь, погодь, — окликает меня отец. — Ты еще для нас откроешь ту сраную дверь, когда мы пойдем за мясом.
— Ага, — соглашается Хорек, продевая цепи через проушины в мешках.
Отец раскрывает кейсы. В желтом свете поблескивает нержавеющая сталь. Инструменты аккуратно разложены по отделениям. В мире грязных грузовиков, старых мешков, ржавых цепей и кривых зубов кажется удивительным, какими нежными становятся толстые пальцы банкетчика, когда касаются стальных лезвий.
Сын-хорек с восторгом наблюдает за родителем, как его родитель извлекает из кейса два самых больших ножа. Сам же развязывает тесемки на последнем мешке, где гремели деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется, уставившись на меня. Ужас на моем личике его радует. С одного конца дубинки заметно потемнели, в некоторых местах дерево откололось.
— Давай веди, — командует отец, выложив два секача с темными рукоятками на промасленную тряпку.
— Лады, — отзывается сын-хорек.
Мы отправляемся в обратный путь по коридору. Я иду медленно, потому что не горю желанием видеть скот. Когда госпожа Ван ден Брук, Предводительница Жильцов, объявила о проведении банкета, я решил, что покажусь животным с дружелюбным лицом, когда их поведут в душевую; иначе толстяк и его сын станут последними людьми, которых животные увидят в этой жизни, прежде чем их запихнут в мешки и затянут цепи.
По дороге я вспоминаю, о чем мне в прошлый раз рассказывал старший банкетчик: когда под кожей синяки, мясо становится вкуснее. Для того и нужны дубинки — чтобы отбить мясо и напитать его кровью. Когда я услышал это, мне захотелось выскочить из Грюют Хёйса и бежать в ядовитую мглу, пока не упаду, чтобы никто из обитателей дома никогда уже меня не нашел. На самом деле у жильцов нет необходимости в свежем мясе. Как и персонал, они могли бы питаться мягкими желтыми дрожжами из чанов — но жильцы богаты и могут позволить себе разнообразие.
Мы снова во дворе. Наверху в нескольких квартирах уже зажгли свет. Я вижу головы жильцов, темными шишками торчащие в окнах. И внезапно из восточного крыла доносится вопль мальчика-бабуина господина Хуссейна, разрывая туман. Хорек вздрагивает. К крикам бабуинчика в клетке привыкнуть невозможно.
В кольчужной рукавице сынули бренькают ключи.
— На прошлой неделе мы обслуживали свадьбу. На Синт-Ян ин де Мерс.
Я не в силах ответить, так меня начинает мутить.
Читать дальше