Джозеф Д'Лейси - Мясо

Я благодарен прежде всего моему издателю и редактору Саймону Питрику, который рискнул высадить непроверенный саженец, и моей семье, которая заботливо ухаживала за этим растением. Спасибо родным и друзьям за их верность. И всем сотрудникам издательства за их энтузиазм.

Благодарю Колина Смита, Лайсанн Рейдис, Стивена Калькутта, Кейт Пул, Kenilworth Writers & Doomey, Deplancher & Theo на www.tqrstories.com за поддержку.

И конечно, спасибо вам, читатели, за то, что открыли эту книгу.

Под тускло-серебристым небом, нависающим гранитной тяжестью облаков, Ричард Шанти бежит домой.

Его ступни впечатываются в землю, а сиплое дыхание рвется наружу в такт неровной поступи. Глубоко в гортани скапливается слизь — это вся влага, что осталась в его теле. Горящие ступни кричат, что они слишком слабы, чтобы продолжать путь. Он бы рад к ним прислушаться.

Но вместо этого сплевывает на землю драгоценную мокроту.

Он уже не потеет. Последние капли пота высохли на его висках, и бородатое лицо пылает. От соли щиплет глаза, но, чтобы их смочить, нет слез. Он засыхает на бегу.

Улыбка появляется на его губах.

Его бедра и икры горят огнем. С каждым шагом пламя все сильнее. Мышцы превращаются в горячее, как лава, желе. Теперь они бесполезны — в них не осталось ни силы, ни былой красоты.

Но это еще не конец.

Ноги подкашиваются. Он чувствует, что они не выдерживают тяжести его обезвоженного тела. Он ясно представляет себе, как лопается на нем кожа, обнажая гладкие кости, — с таким звуком, как если бы под водой треснула деревянная линейка. От этого видения боль лишь усиливается. Воображаемый вязкий треск словно зависает в воздухе, непреходящим эхом отзывается в ушах.

Сколько еще нужно вытерпеть, чтобы очиститься? Я пойду до конца. Я хочу вернуть себе чистоту.

Он бежит.

Его темп не поддается счету. Им дирижирует боль. Стук подошв о каменистую дорогу — как мучительная барабанная дробь.

Там-там-там-там.

Он бежит.

Только в этом его спасение. Он бежит. Он расплачивается.

Ему не хватит жизни, чтобы очиститься от греха, который он совершил. Он сам себя приговорил. Теперь каждая клеточка его тела должна искупать эту вину. Мучительная боль от ступней поднимается выше, к щиколоткам. Он мысленно видит, как расползаются трещины по костям предплюсны.

Он бежит, призывая боль пронзить все его тело. Рюкзак бьет по спине, как живой. С каждым шагом он подлетает вверх, а потом ударяет по позвоночнику. И нет никакой гармонии в этих движениях. Лямки врезаются в плечи, а тяжкая ноша тянет назад. Каждый шаг колотит его, перемалывает.

Его легкие высушены. Выхлопной дым грузовиков, груженных мясом, застревает в его горле и отдает гнилью, от которой его мутит.

Он бежит. Он расплачивается. Он молится.

Теперь боль постоянно при нем. Натруженные связки и кости скребут по нервам. Его существование соткано из страданий.

Быть может, я становлюсь чище.

— Эй, Ледяной Рик! — окликнул его Боб Торранс из наблюдательной кабинки, откуда просматривался весь конвейер. — Какова сегодня скорость?

Шанти взглянул на показания счетчика, закрепленного на панели рядом с главным хронометром.

— Работаем на ста тридцати в час, сэр.

Лицо Торранса расплылось в восхищенной улыбке. Высокая скорость конвейера означала бонусы для всех, кто его обслуживал. И конечно, это возвышало его, Боба Торранса, в глазах и рабочих, и Рори Магнуса.

— Ты косишь скотину как болезнь. Так держать, Рик!

Шанти был самым спокойным рабочим на мясоперерабатывающем заводе Магнуса, и Боб Торранс, управляющий конвейером, любил его. В мастерстве этому парню не было равных. Ему даже придумали прозвище: Ледяной Рик — за хладнокровие, с которым он управлялся с пушкой для забоя скота. С моральной точки зрения это была самая тяжелая операция на конвейере, наиболее разрушительная для психики. Вот почему на этом участке работали попеременно четверо опытных забойщиков: после недельной вахты на забое их на три недели переводили на другие участки конвейера или в другие цеха завода. Никто не смог бы убивать животных час за часом, день за днем, месяц за месяцем без риска помешаться в уме. Перерыв был обязателен ради сохранения рассудка и, что более важно, для поддержания высокой производительности труда.