Виктор Точинов - Молитва Каина

Колокольцев – лет за плечами он имел немного, а ума еще меньше – никак не желал принять внезапно приключившееся изменение в судьбе. За час извел всех жалобами на то, что к завтрашнему полудню непременно должен быть в присутствии, ну вот всенепременнейше, ну вот хоть кровь из носу… Столоначальника своего он боялся больше, чем совокупно чумы, холеры и всех прочих известных докторам болезней.

Помещик Боровин – мужчина крупный, грузный, в годах, – взгромоздился на табурет, сидел безмолвно, покачиваясь взад-вперед, будто маятник. Табурет скрипел, но пока держался. Выглядел помещик безмерно, до немоты, ошарашенным. Ничем и никем он не интересовался.

Супруга его, Алевтина Петровна, сходствуя с мужем корпулентной фигурой, в общении являла ему противоположность: не медля познакомилась с обоими мужчинами, охотно говорила о себе и семействе и тут же стала пытаться создать некое подобие уюта, невзирая на всю скудость имевшихся к тому средств.

Она же предложила – и получила согласие двумя мужскими голосами при одном воздержавшемся – поделить апартаменты следующим образом: та комната, что с топчаном, пусть будет общей, а к себе дамы будут удаляться на ночь. Ибо жить там невозможно – они и сами видели, что мимо кровати только бочком, по стеночке, протиснуться можно…

Дочь Боровиных, Мария, была то, что французы называют charmant lutin, очаровательный бесенок. Стройненькая, фигурой не в отца и не в мать удалась. Не красавица, далеко не красавица, но пикантна весьма, глазки ох и озорные… Если переодеть ее из нелепого деревенского платьица, да прическу по столичной моде, да бриллиантики в ушки, так на балу сидеть в уголке не будет: кавалеры такими, живенькими, куда как интересуются… Пока же она сидела как раз в уголке, но не в прострации, подобно родителю, а с большим интересом поглядывала на чиновников, оказавшихся их нечаянными соседями.

Никто из четверых опасности не представлял – ни для Каина, ни для его бесценного бумажника. Сделав сей вывод, он немедленно потерял большую часть интереса к четверым случайных сожителям.

И вернулся к своим мыслям… Размышлял о ротмистре Карине и непонятном его поведении. Ужели драгунский офицерик шутки вздумал шутить с Тайной экспедицией? Может, зуб имеет на Шешковского?

Все равно, должен ведь понимать, что манкировать прозвучавшей просьбой никак не полезно для карьеры и будущности… Можно допустить, что к Шешковскому он все же послал, во избежание неприятностей, но даже виду не показал по причине неприязни к обер-секретарю Сената, столь характерной для петербуржского общества…

Если так, то надо ждать. Степан Иванович пошлет сюда человека немедленно…

Он ждал. Тянулись томительный часы. Единственным развлечением стал ужин, он к нему не притронулся, и остальные тоже, кроме Колокольцева, – тот уплел две порции жидкого горохового зобанца столь аппетитно, что всем стало понятно: при жалованье чиновника двенадцатого класса даже такая жалкая похлебка не всякий день на стол попадает.

Потом минула ночь, проведенная на полу, на шуршащем соломенном тюфяке – топчан по старшинству занял Боровин. Спали не раздеваясь, обещанное постельное белье так и не принесли.

Потом был завтрак, не обильный – вволю белого хлеба хорошей выпечки и по кружке горячего кофия. Кофий был кофием лишь по названию.

Вновь потянулись тоскливые часы. Помещик не заговорил. Машенька – она попросила называть себя так – освоилась, сдружилась с Колокольцевым, о чем-то они шептались в углу, посмеивались. Алевтина Петровна поглядывала на их шушуканья неодобрительно, но пока не вмешивалась.

Потом был обед, на диво неплохой, все откушали с аппетитом: наваристые щи с расстегаями, да баранье рагу на второе. Десертом подали яблоки, но он их в рот не брал много лет, имелись тому причины… Запивали квасом, вина не полагалось.

Никаких намеков на врачебный осмотр… Он не удивился. В чумные доктора своей волей крайне редко идут, попадают на сию стезю чем-то проштрафившиеся медики, запойные пьяницы и прочая того же сорта братия… Их не враз найдешь и доставишь.

Отобедав, стало ясно: никуда Карин не посылал. Не стал бы медлить Шешковский столь долго… Надо справляться самому.

Он мог уйти – хоть по-тихому, хоть с кровью, два пистолета остались при нем, никто не стал обыскивать: не совсем арестанты все же, да и приближаться боязно. Мог, но решил попробовать иной путь, сохранилось у него оружие посильнее не то что пистолета, но даже пушки: набитый монетами пояс. Он удалился за рогожку, якобы по надобности. Достал из пояса четыре золотых империала, поразмыслив, добавил к ним пятый, – бить, так уж наповал, для рядового драгуна это жалованье за… за… он понял, что не помнит величину солдатского жалованья, закончил мысленно иначе: за немалый срок.