Екатерина Люмьер - Любовь и Смерть

– Здравствуйте, – я подошел ближе, ориентируясь на полоску света. – Меня зовут Уильям Холт, я прибыл к графу Иону фон Штауффенбергу по поручению… – было начал я, как меня прервал тихий, спокойный голос, преисполненный уверенности и твердости.

– Доброе утро, и добро пожаловать в мой замок. Войдите свободно и по доброй воле.

Голос принадлежал мужчине, буквально седому и морщинистому старику, чьи волосы были практически белыми, а кости хрупкими, и плечи – слабыми, и спина его изгибалась латинской буквой «S». Он был одет в традиционную одежду на старый манер: белую хлопковую рубаху, украшенную различного рода орнаментами, с рукавами в полтора полотнища, ицари – штаны из грубошерстного сукна, – и кожаный широкий пояс. По правде сказать, я ожидал чего-то менее традиционного и более богатого, но, впрочем, перед кем этому старику здесь красоваться? Глушь несусветная.

Из общего облика консервативного деда, из которого, наверное, уже и песок сыпется, выбивались яркие голубые глаза. Если бы я был более сентиментальным, я бы сказал, что узрел очи цвета горечавки, но я не настолько уже выжил из ума, хотя на язык так и просятся подобные эпитеты.

– Дорога, вижу, изрядно вас утомила, – продолжил хозяин замка. – А потому, полагаю, вам стоит отужинать, вернее, позавтракать, – он как-то хрипло усмехнулся и добавил, – и отдохнуть.

Миновав просторный холл, освещенный редкими восковыми свечами, и медленно пройдя по коридору, мы добрались до большой комнаты, где стоял широкий дубовый стол, рассыхающийся от старости, горел десяток свечей, и был подготовлен мой так называемый завтрак. Меня потчевали бобовым супом, сармале¹ и сливовой цуйкой². По правде сказать, отдал бы все что угодно за чашку крепкого ароматного чая с молоком.

– Ваш путь был неблизким, – вдруг заговорил граф, – а потому отдыхайте сколько посчитаете нужным. Совершенно незачем спешить, верно? – Он пронзительно смотрел в мои глаза, и, если бы я верил, как я уже написал выше, в различную спиритическую чушь, я бы сказал, что в его взоре было что-то откровенно потустороннее. Меня чрезвычайно выводит из себя то, что за всю эту поездку я не раз был на грани того, чтобы усомниться в правдивости собственных же слов. Благо, эти записки, что я начал вести с первого дня путешествия, больше не увидит ни одна живая душа, ибо Адам бы довольно и глумливо рассмеялся, если бы прочитал то, что я написал выше.

– Благодарю вас за гостеприимство, – с дороги я едва ли находил слова. Как бы я ни презирал сон, пищу и прочие зависимости человеческого организма, который я считал обыкновенным сосудом и машиной, я все-таки устал.

Лицо хозяина замка – череп, обтянутый пергаментной бумагой, право слово, горящий взгляд голубых глаз и неестественно согнутая спина, словно бы он специально скручивался в три погибели, были мне знакомы. Отголоски странных чувств и будто бы не моих собственных мыслей, что посещали меня едва ли не постоянно с того самого момента, как я пересек границу Австро-Венгрии и Румынии и попал в город Варшанд, где мне пришлось задержаться на пару часов, все чаще и чаще мне досаждали.

Внутри замка оказалось очень холодно, словно бы на улице была глубокая зима, хотя едва минуло две недели осени. Вечные каменные стены были просто проморожены, а по коридорам и галереям, увешанным картинами и гобеленами, гулял ветер. Пламя свечи, которую граф держал в руках, колыхалось так, словно могло погаснуть в любую секунду. И если бы так случилось – мы бы потонули во мраке, но фон Штауффенберг, казалось, знал наизусть буквально каждый выступ кладки громады, а потому мог бы спокойно обойтись и без тусклого огня.

Хозяин замка показал мне покои и предупредил, что в темное время суток может быть немного жутковато. С языка так и рвалась шутка о кентервильском привидении, но я посчитал ее чрезвычайно неуместной, стоило только вновь посмотреть в глаза графа. Я ощутил легкую дрожь и неясное узнавание. Смутные чувства и ощущения обуревали меня с той минуты, как я переступил порог замка. Они были сродни душевному переживанию, какое испытывают люди, войдя в свою старую квартиру или дом, где все буквально пропитано воспоминаниями о былых временах и прожитых в том месте годах. С чего бы я мог чувствовать нечто схожее? Занятно.

На протяжении всего путешествия мне было не с кем поговорить, а потому я углубился в свои мысли настолько, что мне начинало казаться, что я буквально пропадаю в собственном разуме, который начал мне несколько изменять – выше я уже писал о тенях, волках и прочей дури, которая полезла мне в голову. Не может ли быть так, что здесь какой-то специфический опиумный туман? Чушь! Опять со мной происходит какая-то немыслимая дрянь. Я начинаю терять рациональное зерно мышления. Я ловил себя на одной положительной мысли – моя скука отступила. Безусловно, она являла себя во всей красе, когда приходилось коротать массу времени в поездах, повозках и на постоялых дворах, но она не была столь непроглядной и отвратительной, как если бы я остался в Лондоне и предавался страсти с семипроцентным раствором кокаина. Сейчас мне не хотелось ни капли в свои вены.