Екатерина Люмьер - Любовь и Смерть

Я спал или читал при свете керосиновой лампы, покачивающейся на крюке под самой крышей дилижанса. Дождь, казалось, только усиливался по мере приближения к Буковине. Я впервые пересекал горы, и не просто горы, а Карпаты. Никто из моей семьи не выезжал так далеко в Европу, не считая дальних родственников и предков, которые решительно покоряли Индию. Я буквально изнывал от скуки, смотрел в окно днем, дрожал от холода по ночам, читал книги, что привез с собой, и надеялся, что волки, воющие на луну, не нападут на замерзшего и голодного меня.

Те неполные три дня показались мне чрезвычайно изматывающими, а потому я отослал краткое письмо графу из Буковины, что задержусь на несколько часов, чтобы немного отдохнуть, поскольку едва ли я смог проспать больше пары часов за то время, что мы были в пути. Мой извозчик не знал усталости! Он останавливался лишь в двух неизвестных мне и не отмеченных на карте деревушках, где мы задерживались на час-полтора и вновь продолжали путешествие. Я был совершенно отвратительно измотан. Скука и дорога сделали свое дело. Я заснул, как младенец, убаюканный колыбельной матери, хотя мать мне никогда не пела колыбельных и не баюкала в люльке, право слово. Румыния со своими дождями, лесами, туманными горами и вином делает меня чертовски сентиментальным.

До Верецкого перевала меня сопроводил все тот же извозчик, что управлял дилижансом. Я хотел было расплатиться, но все уже было улажено графом, и я сделал мысленную пометку, что и за это его стоит поблагодарить. Мне оставалось в пути буквально несколько часов, как я прибуду на место. Я закутался в пальто как можно лучше, поскольку время клонилось к ночи, резко похолодало. В повозке, точнее, в обыкновенном фиакре, было действительно некомфортно. Мы выехали ночью, около полуночи, и луна была высоко, хотя на затянутом серыми тучами небе не было видно ни звезд, ни серебристого луча. Лишь в предутренний час, когда небо окрасилось в лилово-розовый, а гул в ушах от волчьего воя перестал беспокоить, я, открыв глаза, увидел впереди чернеющие очертания древнего замка, хозяин которого «ожидал меня как можно скорее».

Я давно не писал ни писем, ни мемуаров. На протяжении уже многих лет ничего не менялось, разве что рушились стены замка, иссыхала моя старческая плоть, а собственная жизнь стала казаться всего лишь сном. В стенах каменной крепости я чувствовал себя снующей из покоев в покои тенью, что не может смиренно принять свою участь небытия. Я забыл вкус вин и тепло человеческого тела, и, кажется, буквально пропах пылью, осевшей на дереве и камне. Не думая о Нем, я стал замечать, что память моя иссякает, а воспоминания тускнеют. Еще несколько лет назад мне казалось, что те кровавые события затронули нас не более десятилетия назад, а прошло так много времени, что гобелены в галереях замка потеряли свой цвет, реки иссохлись и выродились леса. Его портрет, единственный, что сохранился в моем доме, не видел солнца вот уже последние триста лет. Я так и не смог смотреть в Его написанные глаза, помня взгляд, каким он одарил меня перед тем, как на его белую шею набросили петлю.

Но отчего-то именно в эту ночь мне захотелось подняться в ту комнату, куда я старался больше никогда не заходить. Она превратилась в кладовую драгоценностей и дорогих одежд, в библиотеку с редкими изданиями, где за старинным гобеленом, пахнущим тленностью и затхлостью, находился небольшой портрет темноволосого кудрявого юноши с точеными чертами лица и выразительными глазами. Хотя изобразительное искусство в те годы было далеко не самым выдающимся, этот портрет и воспоминания – все, что у меня от него осталось. И их я хранил, как зеницу ока.

Он не любил праздники, хотя весной выбирался на луга и в леса, чтобы изучить некоторые травы, поскольку чрезвычайно интересовался колдовством и травничеством. Право слово, из него бы вышел замечательный чернокнижник. То, как он ловко собирал и находил нужные травы, заговоры и заклинания, изучая древние языческие и современные ему записи, свидетельствовало о его необычайной сообразительности. Он читал тексты на латыни и греческом, готском и старославянском. Я и понятия не имел, как в свои двадцать лет он был столь чрезвычайно эрудирован. А еще он был безупречно хорош в ядах. Однажды он отравил заговорщика, что пытался убить меня в моей же постели. И едва ли кто мог предположить причину смерти этого несчастного, что осмелился взять на себя участь моего палача! Я же, в отличие от Вильгельма, предпочитал изучать труды лекарей и знахарей. Были, конечно, времена.