Майкл Маршалл - Мы здесь

Я перевел с них взгляд на священника и удивленно понял, что то же самое можно сказать и про него. Был он, как говорится, без особых примет: лет под сорок, благообразен. В целом внешность вполне заурядная. В то время как его собеседница была грациозна и очень привлекательна. Но, как ни странно, взгляд непроизвольно останавливался именно на нем . Я намеренно попытался сосредоточиться на девушке, но опять же мой взгляд соскользнул на священнослужителя.

И вот они уже не разговаривают, а быстрым шагом расходятся.

– Бл-лин! – заметалась Кристина. – Что теперь?

– Давай за ней!

Подруга с нервным кивком припустила вверх по центральной аллее. Я хотел было двинуть за священником, но решил пока задержаться: во-первых, я знал, куда он может направиться и, уж во всяком случае, где его можно найти. Поэтому я вместо этого вдумчиво оглядел сквер.

Вокруг ничего не было, только трава и деревья.

Я все еще стоял на месте, когда зажужжал мобильник.

– Я ее потеряла, – сообщила Крис.

– Во как! Уже?

– Сразу. Ты уж прости. Или из меня сыщик как из дерьма пуля, или эта бабенка в самом деле умеет соскакивать с подножки!

– Ты думаешь, она почуяла, что ты у нее на хвосте?

– Даже ума не приложу. А ты все еще пасешь церковника?

– Нет. Стою в парке.

– И зачем?

– Не знаю.

Мы встретились у стыка двух главных аллей и сели на скамейку. Полчаса прошли в пустом ожидании: никто больше не объявлялся. А затем все как-то рассосалось и ощущение скрытного присутствия сошло на нет. Вокруг опять был просто сквер, только стало еще холоднее, к тому же начало понемногу смеркаться.

– Пойдем-ка обратно, – первой не выдержала Кристина. – А то мне через час надо быть на работе. Да и тебе.

– Точно, – согласился я, а сам уже прикидывал, не воспользоваться ли мне часами, наработанными на подменах Пауло. Пускай он теперь подежурит на раздаче, а я использую вечерок, чтобы кое с кем переговорить.

Перед тем как перейти через Четырнадцатую и отправиться в обратный путь на Ист-Виллидж, где находился наш ресторан, мы, не сговариваясь, обернулись на Юнион-сквер.

Никого, хоть шаром покати.

Что именно происходило на Юнион-сквере, Дэвид, несмотря на все свои усилия, вспоминал лишь урывками. Помнилось, как он повернулся и увидел Меджа. Помнилась молодая красавица в черном плаще: она стояла чуть сбоку, с лицом, выражающим дружелюбный интерес, а после этого возобновила напряженный разговор с каким-то человеком в буром костюме.

– Это не Райнхарт, – упорствовала она. – Это кто-то другой.

– Вы просто призадумайтесь о том, чтобы остаться в церкви, – увещевал Бурый Костюм. – Всего каких-то пару дней.

Девушка улыбалась, и ее острая улыбка-укус явно подразумевала: ответ отрицательный.

Были еще и другие люди, в том числе кто-то апатичный, по имени Билли. Все они принимали участие не то в каком-то неформальном сборе, не то в планерке. Медж как будто разрывался между желанием пообщаться с Дэвидом и, одновременно, решением каких-то дел с той красоткой и Бурым Костюмом (писатель подслушал достаточно, чтобы сделать вывод: именно эти дела заставили Меджа поспешно выхватить свою мобилу в «Кендриксе», а затем отбыть обратно в город). Все говорили быстро, суматошными голосами. Билли все это время безучастно стоял в сторонке. Вид у него был больной.

Где-то в глубине головы настойчивый голос внушал Дэвиду: пора на вокзал. Этот голос – голос, который извечно взывал к благоразумию, советовал от чего-то воздержаться, поостеречься, соблюдать осторожность, – составлял у литератора примерно десять процентов мыслительного объема. Еще тридцать процентов злодейски нашептывали обратное: наплевать, действовать наперекор и вопреки всему.

Остальное клубилось роем невнятицы.

Иногда казалось, что он различал гвалт голосов, но звучало это как сумбурная комбинация уличного шума и отдаленного грома летящего в вышине авиалайнера, а потому не исключено, что эти звуки были на самом деле единственными. Если моргнуть, то все фокусировалось: Нью-Йорк серым промозглым днем. Если же отпускать свое внимание в свободное плавание, то картина преображалась. Наркотой Дэвид не увлекался (уже одних воспоминаний о том, как на него с террасы по-совиному, не мигая, пялились родители, прежде чем зай-тись визгливым истеричным хохотом, от которого мурашки бежали по коже, хватало ему на то, чтобы сама мысль о «дури» становилась для него несносна), однако сложно жить и расти в наполовину сельской Америке и ни разу не попробовать хотя бы «травки». Из своего единственного опыта с «экстази» писатель упомнил ощущение общей отвязанности, когда реальность сходит с тебя кожурой и ты смотришь на нее как бы со стороны, не понимая толком, ты ли сейчас сделал шаг или же его за тебя сделал окружающий мир, и как вам теперь слиться воедино.