Майкл Маршалл: Мы здесь

Этого мне было достаточно для того, чтобы продолжить движение. Но как долго и как далеко? Надолго ли меня хватит, если жар разойдется не на шутку, а я еще и ничего не буду видеть?

Был сильный позыв все бросить и повернуть вспять. Ощущался он неким голосом у меня в голове, умоляющим остановиться, вернуться. Голос был теплым – это никак не мог быть голос Райнхарта. Словно бы кто-то, не испытывающий ко мне ничего, кроме любви, хотел отговорить меня от беды, чтобы я не вытворил что-то необдуманное.

Но если я его послушаюсь, то что тогда?

Я добрался до лестничной площадки и опустился на корточки, ощупывая рукой половицы и пытаясь сохранять спокойствие. Ничего я не нашел, хотя был уверен, что нахожусь на той самой ступени. Но вот мои пальцы что-то нащупали. Я накренился корпусом вправо и, щурясь сквозь дым, разглядел старый деревянный сучок. И ничего более.

Тут я закашлялся – так, что голова пошла кругом, как у пьяного, а желудок и горло сдавили рвотные спазмы, грозя опрокинуть меня набок.

Но надо было идти, двигаться дальше. Если Джефферс швырнул ключ прямо, то он должен был удариться о стену и отскочить от нее на следующей книзу площадке. Укатиться оттуда далеко он не мог – еще метров семь-восемь, не больше. В растущей жаре и мраке это долгий путь, но если он измеряется разницей между жизнью и смертью, то одолеть его все же можно. Больше того: нужно.

Путь я продолжил, согнувшись в три погибели, почти сидя на корточках, рассчитывая таким образом одолеть одну за одной оставшиеся ступени.

Что-то послышалось впереди – какой-то новый шум. Потрескивание пламени из угла теперь не прекращалось. Во вздрагивающем красном свете дым был рыжеватым от пронизывающих его ярких огненных языков. Но нарастал и еще какой-то звук. Между тем я добрался до нижней площадки.

И тогда я его увидел. Увидел ключ.

Он был всего метрах в трех от меня. Я пал на четвереньки и пополз сквозь дым, теперь осязаемо плотный. Половицы были занозистыми, но я неистово шарил по ним ладонями – влево-вправо, взад-вперед, – вытягивая руки на максимальную длину, и все же в конце концов нащупал ключ.

Он был горяч, этот ключ, – воздух здесь раскалился настолько, что, схватив эту железячку, я сморщился от боли. И тут я снова закашлялся.

Видимо, я потянулся слишком далеко вперед. Выворачивающий меня наизнанку кашель стоил мне равновесия, и в паре шагов от угла я завалился лицом вниз, ударившись о ступеньку плечом.

В лицо мне как будто моментально направили паяльную лампу. Повинуясь безотчетному инстинкту, веки тотчас стиснулись от жары. Тело намертво сковала железная судорога. Я был парализован, совершенно лишен возможности двигаться.

А поверх могучего гудения огня нарастал тот новый звук, становясь все громче и громче. Подобное я слышал впервые в жизни.

Выставив руку как упор, я приоткрыл глаза. Вокруг бесновалось лишь дымное пламя. Черное перемежалось с ослепительно-ярким, и, может, поэтому мой мозг искрами пронизывали зрительные импульсы, которые складывались в изменчивые образы, словно мои глаза пытались уловить смысл в бесчувственном и бессмысленном.

Я ощущал, что с той стороны к углу приближается Райнхарт. Он выглядел непринужденно. И был рад, что я пришел. То, что вокруг огонь, было ему в радость. Страха пожар у него не вызывал. Он знал, что пламя необходимо для преображения.

Между нами поднимался розоватый столб дыма, который теперь был полон людей. Как будто бы огонь высвечивал тех, кто лежал и сидел на этом отрезке коридора, круглился клубками эмбрионов или стоял лицом к стене. Среди них была фигура с гротескно большой головой и женщина с косичками, одетая, как куколка. Здесь были дети или что-то подобное им по форме. Был лев с золотыми глазами.

Звук… я не знаю, что это было. И не узнаю никогда. Нестерпимо пестрый гам, гул, гром. То ли шум умирающих созданий, то ли визг нарождающихся на свет. Ужас кромешный или бездумное безудержное веселье, гулкий грохот захлопывающейся навсегда темной двери или же распахивание двери белой, из которой, выйдя из бархатистого забытья, слитно выплывает сонм душ, расправляя свои слежавшиеся от сна невесомые конечности.

Это было ужасно. Это было прекрасно. Вместе с телом то ли на мгновение, то ли на вечность замерло и мое обостренное внимание.

И после того, как я закашлялся снова, это ощущение из меня не ушло. Во всяком случае, оно изошло не полностью. Грудь моя, полная дыма и яростного зноя, никак не могла расслабиться и выдохнуть.