Александр Николаев - Delirium tremens

– Стоп! – Мартыненко поднял ладонь, – Стоп! Не надо мне объяснять, почему ты собираешься проводить этот… этот… – он так и не решился произнести слово «эксперимент», – это мероприятие. Я все понял! Я прошу объяснить, зачем тебе это нужно? Зачем губить свою репутацию и тратить время и деньги? Уйму времени и прорву денег! На столь сомнительное и бесперспективное мероприятие, если все рациональные зерна, что ты мне тут набросал, можно оформить отдельно и бесплатно! Мероприятие опасное, при любых стечениях обстоятельств! Зачем так рисковать?! Зачем связывать с креационизмом Теорию Всего? Тебя же засмеют! От тебя отвернутся! Зачем приплетать религию в гипотезу, якобы объясняющую наличие и строение темной материи? Зачем пытаться примирить физиков и попов?! Зачем доказывать существование Бога?! – Владимир Григорьевич, на одном дыхании дойдя до апогея своей тирады, вынужденно остановился, глотнул воздуха и продолжил уже спокойнее, – Только на основании одной фразы, якобы записанной евангелистом якобы проповеди Христа? Не слишком ли много допущений, чтобы делать такие глобальные выводы? Ты меня удивляешь.

– Не одной, – Зобин, на удивление, спокойно, даже как-то вяло, среагировал на эскападу шефа, – «Все существа, все создания, все творения пребывают друг в друге и друг с другом; и они снова разрешатся в их собственном корне. Ведь природа материи разрешается в том, что составляет ее единственную природу…»

– «Природа материи разрешается в том, что составляет ее единственную природу»? Что это? Снова цитата? И откуда ты ее взял?

– Это слова Иисуса Христа.

– Что-то я не припомню у него такого изречения! Если бы оно принадлежало ему, такое эффектное выражение просто затаскали бы по углам!

– Тем не менее, – Зобин казался спокоен и внутренне собран, – это слова Иисуса Христа из Евангелия Марии Магдалины. Можешь найти и прочитать.

– И ты полагаешь, что говоря о единственной природе материи, он имел ввиду ее электромагнитную природу? – в голосе Мартыненко прозвучала некрасивая издевка.

– Я полагаю, что многое из того, что он говорил, до нас так и не дошло. И не только потому, что не сохранились рукописи. Многое просто не было понято. Люди, как правило, способны ретранслировать лишь то, что доступно их пониманию.

– Миш, твоя упертость мне не нравится! Давай рассуждать здраво! Первое, что я вижу – это не научный интерес, а нездоровая одержимость. Откуда она? Поэтому, повторяю свой вопрос: зачем тебе это нужно?

– Володя, не усложняй. Никакой одержимости. Просто… тебе не бывает порою обидно, что сегодня даже история, как наука, стала более приближенной к реальности, чем физика?

– Чего? – Мартыненко от неожиданности выпучил глаза.

– А разве нет? Физики уже давно скачут под дудку математиков. Если бы современные историки руководствовались теми же принципами, продвигая, подтвержденные расчетами модели, в университетах сейчас преподавали бы истории Средиземья и Семи королевств. Чего ты смеешься? Правда, ну чем они плохи? И сколько материала для освоения?! Бесконечность!

– Миш, ты утрируешь! – Мартыненко не мог удержаться от смеха.

– Ты прав, я утрирую. Не поддается утрированию только то, что не дает повод.

– И ты из-за этого…

– Нет. Конечно, нет, – Зобин впервые за весь разговор перебил шефа, – Вот эта книга, – он протянул руку в сторону, лежащей на столе Библии, – она не от мира сего. По крайней мере, ее начало дано нам свыше. Бог есть. Он первопричина всему, создатель и вседержитель. Мир этот осуществлен его промыслом. Не в состоянии его постичь, я лишь хочу добавить к пошатнувшейся человеческой вере капельку знания о том, что он есть. Может кого-то это убережет от непоправимого. Кому-то придаст сил. Кого-то наполнит страхом. А кого-то – любовью.

– Страх, любовь. Ты это серьезно?

– Более чем, – Зобин достал из кармана сигаретную пачку, открыл ее – пустая – скомкал и сунул обратно, – Знаешь, мама будила меня по утрам. Положит руку мне на голову и тихо прошепчет: «Пора, сынок, вставай», – и я открываю глаза: из кухни плывет аромат пирожков с яблоками; она гладит меня по голове; луч солнца по диагонали делит комнату надвое; впереди лето, каникулы и целое будущее, полное счастья. Я отдал бы все, и жизнь, не задумываясь, лишь бы завтра проснуться, от прикосновения ее руки, – Зобин замолчал и отвернулся к окну, чтобы Мартыненко не видел его лица. Незачем это было в такой момент.

На этот раз молчание затянулось бы надолго, но часы пробили антикварным боем новый час, вернув Михаила Дмитриевича в реальность: