Сергей Коростелев - Этажи

* * * * *

Вечером

Видел сегодня на небе тончайший и потому, наверное, невероятно острый серп – народилась молодая луна. Неужели это космическое тело, Луна, и вправду существует – как нечто реальное, до чего можно добраться, откуда можно привезти осколок грунта? Говорят, в истории Земли, особенно жизни на ней – Луна сыграла огромную роль. Плотная гравитационная взаимосвязь между двумя нашими планетами, приливы в мировом океане у нас, приливы в лунной коре – во всё это как-то не верится. И, как ни парадоксально, тем более не верится в то, что всего этого не станет: Луна – покидает нас, хотя ближе, чем она, у нас ничего нет.

Тяжело просто лечь и, ни о чем не думая, сразу заснуть, не правда ли? Со мной это случается крайне редко – когда я очень устал; но даже сильная усталость отнюдь не гарантирует того, что я мгновенно отключусь. Хотя знаю, что многие спят так постоянно – уверенно, крепко, безо всяких лишних «размышлизмов».

У меня не получается. Числа, которые я отсчитываю, дыхание, которое я насильно ритмизую, мысленный винегрет, который я гневно размазываю по тарелке болезненного сознания, наконец, отчаяние, с которым я мучительно борюсь, – всё это худший вариант, крайность, когда в бессоннице гудит голова и когда, не в силах отключить мозг, я медленно схожу с ума. Если же меня ничто не тревожит, я с упоением занимаюсь милыми, лишь мне понятными образными построениями, которые не только не мешают, но даже и помогают расслабиться, настраивают на дремотный лад и, словно магические заклинания, приоткрывают врата в вожделенное царство Морфея. Тут, правда, важно соблюсти меру, не переборщить с напряженностью, сложностью и тематикой рассуждений – иные мысли могут ведь и взволновать, и расстроить, причем порой парадоксальным образом, и грань довольно тонка.

Когда я внутренне спокоен, когда раздражающие факторы отсутствуют или настолько невелики, что ими можно пренебречь, когда в организме моем – штиль, я люблю скользить по краешку уже полусонного сознания, изможденного чу́дной негой. Даже устраиваю себе презабавное развлечение: осторожно раскручиваю мои разветвленные, хитросплетенные размышления в обратную сторону, словно я детектив. Анализировать движение собственной мысли – занятие увлекательное. Вот думал я сейчас, допустим, об условном понятии А – но как я дошел до него? Очевидно ведь, что мысль эта пришла мне в голову не вдруг; мысль вообще, мне кажется, никогда не берется ниоткуда, никогда не представляет собой изолированный отрезок – это всегда одно из звеньев цепочки. Так как же я добрался до звена А? Я начинаю вспоминать и обнаруживаю, что на А меня навели ассоциативные понятия В и С. Точка? Конечно, нет. К В и С я пришел через D, а задуматься о D мне, в свою очередь, помогло Е. Но самое интересное, что начинал я данное размышление вовсе не с Е, а c… F! И вот, дойдя как минимум до F, наигравшись, я испытываю ни с чем не сравнимое наслаждение оттого, что мне удалось проследить мысль в развитии, ее порой спонтанные, неожиданные перескоки из одной сферы в совершенно другую, обнаружить все ассоциативные крючочки.

Как это бывает, наверное, у всех детей, однажды у меня возник вопрос, каким образом я появился на свет.

Осенний вечер, на улице темень, на кухне сгущенный оранжевый свет – коэффициент альбедо пестрых обоев чрезвычайно высок; а пестры они потому, что все разукрашены моими художествами: абстракциями, аппликациями… Здесь и рисунки с безумными сюжетами, и верблюд, небрежно вырезанный из пачки отцовских сигарет, и большеголовый лопоухий слоник – поздравление маме с 8 марта, и чего только нет. Мама хозяйничала, что-то готовила, когда я подошел к ней и с изумительной детской прямотой, безо всяких преамбул спросил: «Откуда берутся дети?» К чести, мама не растерялась – видимо, этот ответ она подготовила заранее: «Женщины выпивают специальную таблетку – и вот…»

Я был полностью удовлетворен – никаких дополнительных вопросов у меня не возникло. Это блистательное объяснение прекрасно вписывалось в мои увлечения наукой, в почти сложившееся материалистическое восприятие мира. Какая-нибудь нелепость – вроде щедрых подношений аистов или счастливых находок в капусте – меня наверняка не впечатлила бы, и червь сомнения постепенно источил бы меня по ночам. Какие аисты, если я уже вовсю интересовался жизнью птиц и животных вообще! Какая капуста (тем более что ботаника прельщала меня куда меньше)! Правда, если я тогда уже уяснил, как появляются звереныши, я должен был догадаться, что с людскими детенышами дело обстоит точно так же; но, возможно, человек для меня еще пребывал в ореоле существа особого, высшего порядка.