Клайв Баркер - Книги крови I-II - Секс, смерть и сияние звезд

Но, перед тем как огни полностью исчезли в темноте, отец шагнул вперед и, обхватив ладонью голову Кауфмана, повернул его лицо к грязному вагонному окну.

Отражение было мутным, однако Кауфман увидел происшедшие перемены. Он был мертвенно бледен, заляпан гримом крови.

Рука существа не выпускала лица Кауфмана, а пальцы уже проникли в его рот, залезая все дальше в горло и царапая ногтями гортань. Кауфмана тошнило, но у него не было воли противиться этому вторжению.

— Служи, — сказало существо. — Молча.

Слишком поздно Кауфман осознал намерение этих пальцев.

Внезапно его язык был крепко сжат и повернут вокруг корня. Оцепенев, Кауфман выронил нож. Он силился закричать, но не мог издать ни звука В его горле бурлила кровь; он слышал, как чужие когти раздирали его плоть, и жуткая боль сковала все члены.

Затем рука вылезла наружу и застыла перед его лицом, держа большим и указательным пальцами покрытый алой пеной язык.

Кауфман навсегда утратил способность говорить.

— Служи, — повторил отец и, отправив его язык себе в рот, с явным удовольствием принялся жевать.

Кауфман упал на колени, изрыгая потоки крови и остатки сэндвича.

Отец заковылял прочь, в темноту; остальные старцы уже исчезли в своей пещере, дабы остаться в ней до следующей ночи.

Щелкнули динамики.

— Возвращаемся, — возвестил машинист.

С шипением захлопнулись двери, загудели электродвигатели. Лампы замигали, погасли и снова зажглись.

Поезд тронулся.

Кауфман лежал без движения, а по его лицу текли слезы — слезы покорности и смирения. Он решил, что истечет кровью и умрет на этом липком полу. Смерть его не пугала. Этот мир был отвратителен.

Его разбудил машинист. Он открыл глаза. Над ним склонилось черного цвета, дружелюбно ухмыляющееся лицо. Кауфман хотел что-то сказать, но его рот был залеплен спекшейся кровью. Он замотал головой, как слюнявый дегенерат, старающийся произнести какое-нибудь слово, но у него не выходило ничего, кроме мычания и хрюканья.

Он не умер. Он не истек кровью.

Машинист усадил его к себе на колени, обращаясь и разговаривая с ним так, будто утешал трехлетнего ребенка.

— У тебя будет важная работа, дружище, они очень довольны тобой.

Он облизал свои пальцы и прикоснулся к опухшим губам Кауфмана, пробуя разлепить их.

— До завтрашней ночи нужно многому научиться…

Многому научиться. Многому научиться.

Машинист вывел Кауфмана из поезда. Они находились на станции, подобной которой Кауфман еще никогда не видел. Платформу окружала первозданная белизна гафеля — безукоризненная нирвана станционных служителей. Стены не были обезображены корявыми росписями. Не было сломанных турникетов, но не было и эскалаторов или лестниц. У этой линии было только одно назначение: обслуживать полночный поезд с мясом.

Рабочие утренней смены уже смывали кровь с сидений и пола. Двое или трое снимали одежду с тела Мясника, готовя его к отправке на вечный покой. Все мод и были заняты работой.

Сквозь решетку в потолке струился мутный поток утреннего света, в котором клубились мириады пылинок. Они падали и снова взвивались, как будто старались взобраться вверх, против светового напора. Кауфман восторженно следил за их дружными усилиями. Подобной красоты он не видел с тех самых пор, как повзрослел Волшебные — пылинки. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Наконец машинисту удалось разлепить его губы. Изувеченный и онемевший рот еще не двигался, но, по крайней мере, уже можно было вздохнуть полной грудью. И боль начинала стихать.

Машинист улыбнулся ему, а потом повернулся к работавшим на станции.

— Хочу представить вам преемника Махогани. Это наш новый Мясник, — объявил он.

Рабочие посмотрели на Кауфмана Их лица выразили почтение, которое он нашел довольно приятным.

Кауфман поднял глаза на потолок, где сиял яркий квадрат света, и, мотнув головой, показал, что хочет выйти наверх, на свежий воздух. Молча кивнув, машинист повел его через небольшую дверь, а потом по узкой лестнице, выведшей их на тротуар.

Начинался хороший, погожий день. Голубое небо над Нью-Йорком было подернуто тающей пеленой бледно-розовых облаков. Отовсюду веяло запахом утра.

Улицы и авеню были почти совсем пустыми. Вдали через перекресток проехал автомобиль, едва проурчавший двигателем и сразу скрывшийся за поворотом; по противоположной стороне дороги трусцой пробежал пожилой мужчина в спортивном костюме.

Очень скоро эти безлюдные тротуары должны были заполниться толпами народа. Город продолжал жить в неведении, не подозревая о том, на чем был построен и кому обязан своим существованием. Без малейшего колебания Кауфман встал на колени и окровавленными губами поцеловал грязный бетон. Он давал клятву верности этому вечному творению.