Марьяна Романова - Стая

Но Семенов на удивление быстро согласился. Позволил отвезти себя в машину. Его била крупная дрожь. Как больное животное. За руль, конечно, сел я.

– Всё зря, – мрачно сокрушался Семенов, я же старался сосредоточиться на бегущей ленте грейдера за окном. – Я столько работал, я живу всем этим. Но эта Стая… Они как про ́ клятые. Иногда мне кажется, что они нарочно смеются надо мною. Они отняли у меня все, а теперь смеются мне в лицо.

Я молчал. Мне было жаль Семенова. Он казался таким беспомощным и постаревшим. Я не мог в полной мере поставить себя на его место – судьба распорядилась так, что все близкие люди давно были мертвецами. Об отце я ничего не знал, но в какой-то момент мне стало удобнее считать, что его нет в живых. Так безопаснее для психики. Мертвецу нечего предъявить, на мертвеца нет смысла обижаться, все счеты сведены, игра обнулилась. Мама угасала медленно, и еще за несколько лет до того, как она отошла в иной мир, еще когда она даже не была больна, по ней было видно – не жилец. Так всегда бывает – человек теряет волю к жизни, и смерть тотчас же приходит за ним. Приходит не как атаман на вороном коне, а как темный спасительный ангел, единственное возможное утешение и единственный шанс смириться. Забирает свое. На маминых похоронах я даже не плакал – мне казалось, что произошло что-то логичное, правильное. Душа моей матери нашла наилучший выход. Единственный выход. Семенов же в одночасье лишился всего того, что много лет подряд считалось его жизнью и его счастьем.

Я осторожно рассказал ему про Арбат и какого-то иконописца по имени Толя. Он встрепенулся – подскочил так, что темечком ударился о крышу авто. Он был готов немедленно проехать еще двести километров и сразу же отправиться на Арбат – я едва убедил его выждать хотя бы день, прийти в себя, отоспаться.

– Я их найду, – мрачно пообещал Семенов, – вот увидишь. Сам сдохну, но этих тварей найду. Всех, до единого.

Анатолий рос молчаливым и мрачным. О нем говорили – «себе на уме», «сложный мальчик», «в кого же такой уродился, наши-то все простые как пять копеек». Он был пятым из двенадцати детей. Родители его были молодыми, первенца мать родила, когда ей едва восемнадцать стукнуло. С тех пор – почти каждый год ее живот вновь набухал под просторным застиранным платьем. Мать и отец считали – надо столько детей, сколько судьба дает. Толе же казалось – он родился у стариков. Так и отвечал, если его во дворе кто-то спрашивал, кто его родители: «Мои родители – старики!»

У матери было слабое здоровье – она выбрала участь тянуть непосильный воз. Ей не было еще и тридцати, а кожа ее истончилась, на полных рыхлых ногах набухли воспаленные вены, от зубов остались коричневые пеньки. Отец старался помогать как мог – работал в две смены, чтобы хоть как-то всех прокормить. Он выглядел как человек, никогда не знавший счастья. Хотя счастье было – просто его было почти невозможно рассмотреть за пеленой безысходной нужды.

Жили в нищете. Мать покупала одну сосиску, замораживала ее, а потом терла в мелкую пахнущую мясом стружку, которой посыпала смазанный майонезом хлеб. Новая одежда случалась изредка, и только у самого старшего брата – потом она передавалась «по этапу» как драгоценное наследство. До Анатолия, пятого в очереди, доходили какие-то почти лохмотья.

Время такое было – все жили скромно, но дети семьи Квасцовых выделялись. У Толи никогда не было брюк по размеру – то смешные короткие, из-под которых торчали заштопанные носки в катышках, то такие длинные – что их приходилось подворачивать.

Семья занимала две комнаты в бараке в городке-спутнике огромного мегаполиса. Говорят, человек ко всему привыкает, но Толе с самого детства была отвратительна энергетика толпы. Он терпел, старался не подавать вид, но каждый раз, когда пробегающая мимо сестренка неловко задевала его локтем или когда слишком громкие возгласы играющих братьев отвлекали его от книги, внутри как будто черная туча набухала. И он понимал – либо он однажды сбежит из этого рукотворного ада, либо взорвется, изольет накопившуюся темноту.

У него с детства не было ничего своего – даже кровати. Отец сам смастерил двухэтажные полати, на которых к ночи семья располагалась по принципу «кто где упал».

Толя любил одиночество. Выйти вечером на крылечко и мечтательно смотреть в ту сторону, где небо было расцвечено огнями города. Ему представлялось, что там, совсем близко, час на электричке, неведомое сказочное королевство.