Брэм Стокер: Логово белого червя

С тревожным ожиданием следил Арье Фишер за тем, как рабби Галичер ставил рядом с кроватью высокий табурет, как водружал на него какие-то сосуды, наливал в них воду, сопровождая все эти действия чтением неизвестных портному молитв.

Раввин аккуратно развесил на спинках кровати амулеты, назначение которых реб Фишер также не знал. После этого рабби Цви-Гирш оглянулся на стоявших в ожидании мужчин и знаком велел им приблизиться.

Миньян молча окружил неподвижно лежавшую Хаву. Так же как и на портном, у всех были повязаны тфилн, а головы покрывали полосатые талесы. Десять мужчин стояли, словно боясь нарушить тишину. Их лица выглядели сосредоточенно и неподвижно, хотя Арье Фишеру казалось, что все они, так же как и он сам, пребывают в состоянии испуга.

Даже раввин.

Раввин медлил еще какое-то время, потом искоса взглянул на Арье Фишера и сказал:

— Нам нужно привязать ее к кровати. Для ее же пользы, — поспешно добавил он.

Один из пришедших протянул портному связку широких полотняных лент. Он осторожно обвязал запястья и щиколотки жены, притянул их к спинкам кровати. Хава никак не реагировала на его действия. В лице ее не дрогнула ни одна черточка.

И еще: она была холодна как лед, обжигающе холодна. Реб Арье отошел в сторону. Рабби Цви-Гирш проверил веревки, кивнул, отошел к серебряным сосудам, закрыл глаза и сказал:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Царя Вселенной…

По мере чтения молитвы голос раввина словно раздвоился, сначала подобно эху, потом Арье Фишеру начало казаться, что молитву читают несколько человек, причем стоящих в разных углах комнаты.

Рабби Цви-Гирш закончил молитву, сказал: «Амен», и все остальные повторили следом: «Амен».

Слово какое-то время словно висело в воздухе, затем тишина растворила его.

Реб Фишер чувствовал странное оцепенение, постепенно овладевавшее всеми его членами. То же самое, как ему казалось, происходило с остальными. Они стояли, бросая друг на друга тревожные взгляды. Но никто ничего не сказал.

Рабби Цви-Гирш между тем манипулировал с серебряными кубками, молитвы его становились все менее понятными, превращаясь в невнятное низкое гудение, — так, во всяком случае, казалось Арье Фишеру.

Вдруг раввин замолчал, и в комнате воцарилась тишина столь напряженная, что могла разорваться, лопнуть. Со стороны картина выглядела жутковато: неподвижная женщина, лежащая навзничь в постели, десять мужчин в молитвенных покрывалах, с черными коробочками филактерий, множество ярко горящих свечей.

Взгляды всех были устремлены на Хаву. Арье Фишеру показалось, что в тишине, висевшей в комнате, родился какой-то неясный звук. Он невольно напряг слух. Звук шел от постели и был похож на еле слышный звон комара. Он быстро усиливался, рвался в уши, так что вскоре его можно было терпеть лишь с трудом. Звон не обрывался, поднимался вверх, пока на совсем уж немыслимой высоте, почти нестерпимой для человеческого слуха, не застыл подобием точки.

Десять мужчин в талесах боялись шевельнуться, боялись взглянуть друг на друга. Далее желтые огни свечей горели так ровно, что казались твердыми.

Хава шевельнулась, медленно повернула голову и посмотрела на мужа. Портной с ужасом понял: это не ее взгляд, этот взгляд был темен и страшен, так глазами несчастной женщины смотрела в мир пропащая, неприкаянная душа грешника. От этого взгляда холод пробрал Арье Фишера до костей, до самого сердца. Он содрогнулся. Пламя ближайшей свечи качнулось.

От этого движения рабби Цви-Гирш сбросил с себя оцепенение.

— Именем Бога живого, Бога Авраама, Ицхака и Яакова, именем Бога Израилева повелеваю тебе: назови себя! — хриплым от волнения голосом потребовал он.

Хава так же медленно повернула голову в его сторону. Рот ее искривила усмешка.

— Я… вижу тебя… раввин… — сказала она. Голос ее то и дело прерывался, слова сопровождались низким эхом. — И слышу… Мое имя проклято… тебе нет нужды его знать…

— Для чего ты пришел? — сурово вопросил раввин. — Для чего мучаешь эту несчастную женщину?

Словно в издевку над этим вопросом диббук пронзительно расхохотался, после чего тело Хавы выгнулось дугой, почти невозможной для человека в обычном состоянии.

Истерический хохот рвался в уши, вызывая жуткую боль. Хава дернула руками, но веревки удержали ее в прежнем положении. Некоторое время она пыталась высвободиться, причем лицо ее то и дело искажалось самым странным образом.

Когда эти попытки не удались, диббук вдруг успокоился. Видно было, что поистине нечеловеческое напряжение, в котором неприкаянная душа держала тело жены портного, ушло.