Изабелла Кроткова - Никогда не кончится июнь

Степа посмотрел на меня. В его взгляде затаился страх.

Осторожно подойдя ближе, он взял меня за руку и сказал:

– Я понимаю, ты мне не веришь. Но вот переночуй тут хотя бы одну ночь, и сама увидишь! Он ходит, он садится за стол, и перо начинает скрипеть…

И рука парня вцепилась в меня еще крепче.

Ночь в квартире усопшего со сдвинувшимся Степой! Этого еще не хватало!

– Пусти, – я вызволила руку и сочувственно произнесла:

– Тебе надо уезжать отсюда…

– Да некуда мне уезжать, гости там… – заскулил Степа. – Сорок дней обязательно здесь пробыть придется…

Сорок дней. Какое-то… неприятное число…

– Подай мне ложечку для обуви, – попросила я, подойдя к двери и пытаясь натянуть на ноги тесные туфли на каблуке, выбранные специально для несостоявшегося экзамена.

Увидев, что я ухожу, паренек заметно расстроился. Он вздохнул и с отчаяньем человека, который никак не может доказать очевидное, повторил:

– Ну останься хотя бы на одну ночь, и тогда мне поверишь! Он не умер!

Я вспомнила венок, купленный Надей на собранные деньги, и траурную ленту на нем.

«Борису Тимофеевичу от соседей…»

– Умер, – возразила я.

Степа отрицательно помотал головой.

Я стояла на цыпочках, опустив пальцы ног в носы узких туфель. Поняв, что напуганный парень не собирается помогать мне обуться, я вышла из них, и, даже не успев оформить мысль, подошла к трехстворчатому шкафу в прихожей, открыла нижний левый ящичек и, поворошив щетки и банки с кремами, вытащила блестящую металлическую ложку.

– Ты тут прямо как дома, – невзначай заметил Степан.

– Пока, – одновременно с этой его фразой обронила я.

И только у двери своей квартиры пришло осознание необъяснимой уверенности, с которой я выдвинула именно этот ящик…

Ключ в руке дрогнул. Правда, а как я безошибочно нашла ложку в чужом доме?

И откуда-то свыше пришел ответ на этот вопрос.

Ты не нашла ее. Ты знала, что она там.

Но в очередной раз удивиться я не успела, потому что от размышлений отвлек громкий телефонный звонок.

Я подняла трубку со стоящего на тумбе аппарата.

– Даша? – оттуда послышался голос

Артема Витальевича!

– Да-а… – протянула я пораженно. Ишь, явился!.. Сейчас, наверно, извинится, скажет: «Простите, что не смог вас предупредить, обстоятельства заставили меня срочно…»

Но наполовину составленную в уме фразу разбил металлический тон:

– Где вы были сегодня в двенадцать дня?

Такое начало меня огорошило, поэтому я только безмолвно хлопнула ресницами.

– Алло! – требовательно позвал педагог.

– Как – где?.. – произнесла я, наконец. – В училище. Ломилась в семнадцатую аудиторию.

– Даша, оставьте этот жаргон! «Ломилась»!.. А вы в курсе, что Элеонора Львовна пришла ради вас с температурой?!

– Ну я была там, Артем Витальевич! – чуть ли не крича, начала уверять я. – Там никого не было!

– Где никого не было? – холодно уточнил преподаватель.

– Нигде! Ни в училище, ни в классе! Все двери были заперты. Поэтому я и в них и ломилась…

В ответ раздался саркастический смешок.

– Значит, вы там были. А в журнале вы, надеюсь, отметились?

Я вспомнила журнал, где не значилось ни одной фамилии.

Но говорить этого Артему Витальевичу я почему-то не стала.

Я почувствовала, что происходит что-то непонятное. С того дня – когда фальшивая контрольная сама собой переписалась моим почерком и впрыгнула в портфель, выпихнув оттуда настоящую.

На прощание голос Артема Витальевича стал совсем ледяным.

– Только из уважения к вашему отцу я назначил вам последний срок сдачи – двадцать второе июня.

– Ровно в четыре часа?.. – ляпнула я.

Трубка загудела, и я медленно опустила ее на рычаг.

Ну я же там была! Почему он мне не верит?..

И журнальная страница с сегодняшним числом была пуста! И двери закрыты! Почему он мне не верит?..

И в этот момент я вспомнила Степино жалобное лицо и его фразу:

«Останься здесь сама, тогда поверишь!..»

И почувствовала кожей, каково быть на его месте.

В ту же секунду я собралась наверх, к Борису Тимофеевичу.

Надо поддержать парня.

Хотя он, безусловно, городит несусветную чушь.

Интересно, что по этому поводу сказал бы Артем Витальевич?..

Не раздумывая больше, я вновь поднялась на двенадцатый этаж и позвонила.

– Можешь лечь в зале, а можешь – в спальне дяди… – указал Степа на узкую, продавленную в середине, кровать Бориса Тимофеевича. Как и большинство вещей в квартире покойного, кровать была старинной, скорее всего, французской – про такие шишечки по краям изогнутой металлической спинки я когда-то читала в произведениях Мопассана и Золя.