Анна Поршнева - Не страшные страшные рассказы

–

Ирина, друг мой, пойдёмте, – сказал тот, что был сзади, позволил ей мягко опереться на его локоть, и увёл в сторону от улицы, в глубь квартала.

Серо-синий нормальный мужчина проводил их взглядом, пока позволяла пыль, вздохнул и перевёл дыхание. Вот на кого он похож. На того, такого же неприметного, который тридцать лет назад отозвал его в сторону от других детей и сказал:

–

Хочешь, мальчик, я научу тебя правильной считалке, и ты больше никогда не будешь водой?

2

Его звали тогда Серым, Серёжкой, мама называла Серёженькой, а отец в серьёзных разговорах с непременным участием ремня – Сергеем. Отёц всегда был для него авторитетом: умный, образованный, верующий, с крепкими немецкими дворянскими корнями.

–

Кто щадит ребёнка, тот губит его. – говорил он великие слова из Библии и добавлял, – Сегодня ты получил четыре по математике, Сергей. Это была бы неплохая оценка, если б ты учился в институте. Приемлемая, если бы ты был старшеклассником. Но в шестом классе с твоим умом отметка «хорошо»

– это преступление! Пять ударов, чтоб ты помнил, чего я жду от тебя.

И отец был прав, правоту его подтверждала мать, всегда стоявшая тут же в аккуратном белом фартуке с кружевной каёмочкой, с изящной стрижкой сессен, с чёлкой, падавшей продуманной блестящей волной на светлые брови, под которыми всегда спокойной лаской светились добрые серо-голубые глаза. Нет, конечно, он не стал Лобачевским. Он даже не занял лидирующих позиций в своей области – программировании – но это не из-за отсутствия способностей, это из-за него, вовлекшего двенадцатилетнего мальчишку в эту грязную игру, из-за того гнусного старикашки – хотя сейчас, размышляя трезво, он сомневался, да было ли тому незнакомцу хотя бы пятьдесят. Да, всё из-за проклятого мудака, из-за девчонок, вечно дразнивших его, вот проклятые дырки, и кто придумал эти сказки о девичьей стыдливости и чистоте! Все они б-и с младенчества до седых рыхлых жирных старух, которые требуют, чтобы к ним относились с уважением только потому, что они умудрились дожить до семидесяти лет, наплодив при этом пару (на большее они и не способны, скопище болезней) ублюдков – алкоголиков и наркоманов, шляющихся около магазинов с потерянными лицами в ожидании, кто угостит или кого обобрать. И он сам, конечно, хорош. Вместо того, чтобы учиться, вздумалось играть.

Порыв ветра швырнул колким гравием в лицо и рассек ему губу. Кровь потекла в рот, и одновременно слёзы хлынули из глаз, уставших от бесконечных атак сухого воздуха, песка и пыли. И вспомнились бесконечные лабиринты старых дворов на Лиговке, подъезды с двойными и тройными выходами, подвалы и чердаки, соединявшие иногда дома, которые выходили на совсем разные улицы в квартале друг от друга. Казаки-разбойники, прятки-догонялки, салки – все эти игры, в которых он неизменно оказывался среди тех, кто должен искать, догонять, ловить. Среди тех, кто ползает в пыли и паутине, среди крыс. Среди тех, кто больно расшибает лоб о низкие своды и арки, ссаживает кожу на коленях и разбивает нос в бесконечных падениях, набивает синяки на локтях и голенях. Среди тех, кого мама через день таскает тайком от отца в травму колоть уколы от столбняка. Среди тех, кому нет покоя.

Это была суббота, 8 сентября. Только-только вернулся в школу, померялся ростом со всеми одноклассниками, убедился, что опять будет стоять в конце линейки перед долговязой Олькой, на уровне её бесстыже выпятившихся за лето грудей. Накануне он придумал безошибочный способ, как сказать считалку так, чтобы не быть снова водой в прятках. Он тыкал пятернёй в груди парней, собравшихся в кружок, и торжественно считал:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана

Буду резать, буду бить.

Всё равно тебе водить.

Раз за разом выбывали другие ребята и торжествующе убегали прятаться, а он всё продолжал считать в соответствии с выработанным алгоритмом (числа Фибоначчи не могут подвести!) И только когда их осталось двое: он и наглый рыжий Колька, понял, в чём ошибся. Это была такая дурацкая глупая ошибка, он ведь столько раз перекладывал спички и из расчёта, что ребят будет восемь, и что семь, и что шесть! Он знал, что в этот раз считать его очередь, поэтому так готовился, так старался и забыл про самого себя. Алгоритм не мог сработать верно, а по закону Мэрфи (отец вечером полушёпотом читал маме и ему эти законы, распечатанные на тонкой папиросной бумаге, четвёртая копия под копирку, осторожно держа полустёртые листочки за два края – верхний левый и нижний правый тонкими благородными пальцами), конечно же, он остался последним. И так это было обидно, так ныло сердце и досадовал разум, что стоя в углу, упершись лбом в грязный угол проходной арки, он заплакал, когда досчитал до «Семьдесят восемь – милости просим».