Жан Рэ - Точная Формула Кошмара

Внезапный ужас проступил холодной испариной…

Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…

— Мадмуазель Мари! — возопил он.

Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления — словно чьи-то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.

Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.

Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.

— Мадмуазель Мари… — прошептал Теодюль.

Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…

Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким-то диким усилием сбросил ее с кровати.

Ни малейшего шума падения. Но почему-то в его нервах отозвалась боль — чужая боль, — сумрачный враг неведомым образом пострадал.

Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно-черную массу; это была — он сразу понял — мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.

Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко-далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.

Угрожающая угольно-черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.

Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.

Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.

И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.

Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:

— Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.

Месье Баес хранил молчание.

Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.

Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:

— Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.

Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…

Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.

На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, — сама мысль об этом ее смутила.

В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.

Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.

В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.

— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, — прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.

И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.

— Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, — блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:

— Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.

Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато-золотистую штору.

— Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.