Даниил Свиридов - Илларион

– Ты оставил дверь открытой, – пояснил Феликс, держа безопасную дистанцию от токсичной алкогольной пелены, окружавшей друга. – Вопрос, не напился ли ты вчера, будет равносилен предположению, что ты принимал ванну из вонючего одеколона, а такое спрашивать разумно только у наглухо съехавших.

– Может быть… я как раз и есть тот самый съехавший.

– Сколько страниц Хемингуэй сегодня отредактирует? – ободряюще переменил тему заместитель.

– А ты думаешь, я уже трезвый?

– Не юли, Айз, сколько написал?

– Ноль! Ни строчки, ни словечка!

Сбегая от дебрифинга о провале писательской операции, Айзек поднялся с кровати и двинулся в сторону ванной. Его движения были вялыми и медлительными, потому Феликс успел атаковать друга очередным вопросом, пока тот не скрылся за дверью санузла.

– Скажи, алкоголем ты пытаешься настроить компас вдохновения? Подобрать ключ к вратам Трисмегиста?

– Конкретно вчера алкоголь стал ключом к беседе с людьми из бара, – перебивая шум воды из крана, донесся ответ. – Знаешь, к каким очевидным выводам я пришел? Чем скучнее жизнь человека, тем важнее, интереснее и необычнее ему кажутся всякие мелочи, возникающие под влиянием случайных обстоятельств. Как будто человек защищается от осознания никчемности своего существования и наделяет жизнь иллюзией значимости, посыпая абсолютно посредственные вещи пудрой исключительности, неповторимости… – Феликс потерял интерес к теме и дальше слушал тираду Айзека вполуха. Когда журчание воды прекратилось, писатель вышел в гостиничную комнату с мокрым лицом. Глаза его были красными и опухшими, будто он только что выбежал из горящего здания и успел наглотаться дыма. – Люди, не реализовавшие себя в жизни и считающие, что для подобных инициатив уже поздновато, настолько нуждаются в том, чтобы почувствовать свою жизнь хоть немного значимой, что охотно причисляют себя к чему-то более глобальному – к политике, религии и прочей ерунде, к которой они, по факту, не имеют никакого отношения. Они лишь пассивные наблюдатели. Все равно как зрители в кинотеатре.

– Что я могу сказать, дружище? – Развел руками Феликс. – Если ты ищешь материал для книги среди первых встречных, то планку притязаний для них ты задрал – будь здоров. Не каждый гимнаст допрыгнет.

Заместитель не удивился намерению друга незамедлительно покинуть Осло и направиться в следующий пункт их путешествия, о котором, как и полагается человеку, не строящему планов дальше, чем на ближайшие десять минут, писатель не знал ровным счетом ничего. Феликса ничуть не беспокоила неопределенность спутника, ведь свою уверенность относительно ближайшего будущего он всегда носил с собой и никогда не отпускал в свободное плавание. Без нее обычный день потерял бы свою структуру, а главным образом – осмысленность в общей схеме жизни. Каждое действие должно к чему-то вести, иметь завершение и конечный продукт, иначе оно лишь впустую тратит силы, которые можно пустить на более выгодные проекты. Придерживаясь этой простой и практичной позиции, Феликс, никогда не стоявший на анестезирующей стороне религии, исповедовал своеобразную веру в порядок, которая, по его мнению, была рецептом здоровой и продуктивной жизни. Эта самая вера и сейчас моментально корректировала маршрут в соответствии с капризами Айзека, внезапно велевшего остановиться то у озера Мьеса, то посреди полей, раскинувшихся у подножия вездесущих в Норвегии гор, то желавшего прогуляться по маленьким, ничем не примечательным поселениям, встречавшимся на пути. Вместо обычных семи часов до Тронхейма путь занял почти половину суток. Зато Айзек проверил гипотезу о положительном влиянии созерцания на вдохновение. Он пришел к выводу, что лицезрение шедевров природы не дает материала для вдохновения, а является своего рода зажигательной смесью для костра, абсолютно бесполезной без дров и спичек.

Наблюдения за глубинными потоками вдохновения в очередной раз заставили писателя сфокусироваться на той территории, куда ему стоит всецело перенести свои изыскания, – плоскость реальности. Притронуться к материи, сотканной из пьес повседневности, Айзек пытался не только через знакомство с первыми встречными, нераскрытыми книгами с заманчивыми обложками, но и через личное вмешательство в чужие истории. Он бродил ночами по оживленным улицам, вступал в разговор со всеми подряд, ввязывался в чужие конфликты, которые при этом пытливо изучал под видом благочестивого парламентера.