Ирина Азина - Девочки из первого Г

– Тогда я торту вам нарежу! – и, увидев одобрение во внучкиных глазах, метнулась в длинный коридор, и мигом принесла откуда-то картонную коробку с красно-хохломским, по белому, узором.

– Ну, вот – другое дело! – торжествуя, радуется Окси. Из коробки извлекается ужасно дефицитный, весь облитый шоколадною глазурью, завитушкой изукрашенный искусно, многослойный вафельный брикет.

– Ничего себе! – не в силах удержаться, выражаю свой восторг.

– Классный, правда? – и вишнёвые хитрющие подругины глаза горят победой и триумфом.

– Режь! – повелевает она бабке.

– Ну-ну-ну, не трог… нарежу счас, нарежу… токма ножик наточу, чтоб вафля не ломалась…

На Оксану бедная бабулька даже и не смотрит, хлопоча и опасаясь новых криков недовольства от любимой «госпожи». С тех пор это сконфуженное «ну-ну-ну» Оксанкиной бабули слилось в моём сознании с тортом и булками, с простым уютом наших кухонь навсегда. И, к тому же, хоть у моей собственной бабули междометия такие выходили в основном скорее угрожающе – заставить меня съесть картошку, скажем, по-другому вряд ли б удалось; настолько мелкие различья не играли большой роли. Потому что совершенно непонятно как, но эта явная угроза была в одно и то же время нежной, ласковой, домашней, и служила символом такой простой, и нужной всем любви. Обычной, старенькой как мир, и сами наши бабушки, простой любви. В ней доброта, забота о своём потомстве – детях, внуках, правнуках – что бы они там не говорили, как бы яростно не спорили, как громко не кричали с высоты максимализма юности и веры в идеалы – а в ответ им – просто, незатейливо: «Ну-ну, не кипятись! Всё утрясётся, всё уляжется, пройдёт…А я тебя люблю, и буду любить вечно…что б ты там не говорила!» В этом есть и суть, и смысл безусловной и простой любви – фамильной, родовой, домашней. Философия такой любви имеет постулатами не аксиомы, не требует логических посылок. Её адепты не выпячивают собственное я, не учат на примере своих шишек и ошибок, не требуют в ответ любви к себе. Но совершенно точно – обладают неким тайным знанием, пришедшим к нам из глубины веков: и нам, и вам, и маленьким и взрослым – большим, значительным, и мелким, незаметным, а равно и всем прочим людям на земле, всем нужно одного – лишь знать наверняка, что кто-то их ужасно любит! И любит просто так, а не за что-то. Ведь, в сущности, это же так просто – любить!

Вот дом как дом…не хуже и не лучше остальных… Да мало ли их было в те года – построенных кой-как и наспех, понаехавшими в город батраками, подуставшими батрачить в никуда… В городах была работа, в городах давали землю, чтоб отстроить то, что было уничтожено, разрушено войной… И мои прадеды, прабабки, знавшие не понаслышке, что такое голод, холод, страх – приехали в числе таких же, прочих – многочисленных в те годы, из деревни в город – за работой и за лучшей долей. Сварганили они довольно маленький домишко из дешёвого, простого материала – шлакоблока, потом к нему неоднократно что-то добавлялось, перестраивалось, снова прилеплялось…пока не вышло так, как было уж при мне: две разных половины под одною общей крышей. В моём далёком детстве половину занимали «молодые» – мама с папой, и в довесок я; а во второй жила бабуля Фая, бабушка моя по матери, а также её собственная мать – изношенная, старенькая Пра. Устройство старенького дома было хаотичное. Зато и вдоволь места – незнакомый с помещениями, пришлый человек ни в коем разе не нашёл бы игроков в гляделки или прятки! Чем мы с друзьями часто и охотно забавлялись, легко вручая роль «водящего» пришедшим в гости к нам «квартирным», «необстрелянным» ребятам.

– Эй, Ника! Эля! – чуть не плачет от досады одноклассница, спустя двадцать минут усердной безуспешной беготни, – Ну хватит! Вот куда вы подевались, а?! Давайте, вылезайте!

Мы же, едва сдерживая радостное хрюканье, скрываемся под задней сараюшкой, заперев ход из сеней на внутренний засов. Куда уж нас тут обнаружить! Изнеженным квартирным детям ни за что не проползти сквозь буйную колючую малину, закрывающую дверцу под навесом со двора. Впрочем, если б и нашли – так она уже сто лет закрыта на замок, ключ от которого потерян навсегда! Время от времени мы проползаем сквозь завалы к запертой навечно дверце, и в щёлочки бросаем громкие таинственные звуки:

– У-у-уу! Кха, кха…бррр!!

Тогда нас распрекрасно слышно в доме и в саду! Едва только обрадованный «вода» добегает до предполагаемого места этих жутких завываний, дверка вновь скрывает нас внутри…а мы стихаем, перешёптываясь в сумраке сарая. Всё это происходит летним днём, когда горячий солнечный десант легко сквозит промежду дырок низенькой пристройки. А в сумерки…уже никто из нас не станет проникать сюда без всяческой нужды. Да и какая нам нужда сидеть средь кучи хлама в темноте?! Тогда тут восседает домовой! Частенько к нему в гости забредает поболтать «ихеевский» бабайка. Фамилия ему досталась, разумеется, от дома, где он обитает, как родной: