Татьяна Иванько - Байкал. Книга 6

– Вестимо, мастера делали, не сама же я строгала да пилила.

– А платила чем?

– Златом, чем же ещё?

– И чьим златом платила?

– Эрика…

– Вона как… еле живая прилетела, тень одна, а злата у него взяла как-то, – пробурчал он. – Он в одной рубахе пропал, но для тебя достал злата…

– Ар, да ты что?! – возмутилась я.

– Ничего, – мрачно ответил он.

И вот таким «ничего» оканчивались чуть ли не все наши разговоры. Чем больше походило времени, тем дальше мы становились друг от друга. Наши совместные научные изыскания разладились тоже. То есть начинали мы, как и прежде, споро и ловко, даже весело, но вдруг, точно он что-то вспоминал, неожиданно на него нападала мрачность, и он мог сказать: «Ну конечно, ты ведь умнее, как это я забыл!».

В результате постепенно я перестала спрашивать его, что он делает, чем увлечён, что вычисляет и записывает в бесконечные свитки. Я занялась сама, что интересовало меня: стала разглядывать в соединённые вместе увеличительные стёкла, листочки, насекомых, птичьи перья, даже воду, и увидела множество удивительных вещей, мельчайших, невидимых глазу существ, удивительно гармоничное и правильное строение в каждой букашке. Всё это я зарисовывала тщательно и подробно, как привыкла, описывая каждую картинку.

Стопки этих картинок копились на полках, но Арик ни разу не прикоснулся, интересуясь, ни к одной из них, даже не спросил. Я же едва не каждый день тайком заглядывала в его записи, когда он спал или бывал не в доме, не решаясь сделать это при нём. И это оказалось удивительно, он задумал и начертал приспособу для подводного плавания. Для хождения под водой, так, чтобы с берега нагнетался воздух через трубу. На голову надевалось что-то воде ведра с прозрачным окошком, сверху крепилась труба, а уж к ней насос. По тому же принципу колокол, который можно было опустить в воду и сидеть в нём, наблюдая дно, пока не закончится воздух под сводом… А немного позднее и целую лодку, в которой можно было погружаться на глубину.

И ещё чуть позже удивительной сложности прибор, разбирая чертёж которого, я проломала голову не один месяц, прежде чем поняла, что это будет. А это должен был быть двигатель, в одном отделении которого должно было гореть топливо, а образующийся жар двигать оси колеса или лопасти, в зависимости, что будет с его помощью двигаться. Разобравшись, я оглянулась на постель, где он спал безмятежным сном, немного бледный в забытьи, замечательно красивый и не такой строгий, как днём, бодрствуя, и ещё раз с восхищением подумала, что если бы даже я не знала и не любила его, сколько себя помню, то влюбилась бы теперь сразу по уши, до того он умный и одарённый…

Он стал строить этот двигатель, молча и без предупреждения отлучался в деревни и города, где ему делали детали, но, возвращаясь, лихорадочно носился по долине в поисках меня, если не видел в первое же мгновение. Если бы не это, не этот явный страх остаться без меня, я бы давно решила, что он не только не любит меня больше, но тяготиться мной. А так всякий раз я убеждалась, что несмотря ни на что, на это странное и такое стойкое охлаждение, он всё же в глубине души, ещё нуждается во мне, и, быть может, его любовь ещё теплится где-то там, засыпанная камнями то ли злости, то ли обиды, не умерла, и когда-нибудь вернётся, и мы заживём по-прежнему.

Но время шло, и ничего по-прежнему не становилось. Хуже всего стало обстоять с телесной стороной любви. То он неделями не только не касался, но даже не смотрел в мою сторону, словно испытывая отвращение, или забывая о моём существовании, а то вдруг мог схватить, и овладеть, как рабыней или пленницей, военным трофеем, где попало, с жадностью и нетерпением. В особенности ему полюбилось делать это сзади, словно нападая, когда я не могла даже воспротивиться, как следует, и получалась какая-то собачья случка. Словом, ничего похожего на прежнюю возвышенную сказку. Ночами он мог оставаться холоден, мог же, напротив, даже не разбудив, навалиться и сделать то, что хотел быстро или, напротив, долго, не произнося ни слова… При этом речи о том, чтобы спать отдельно и вестись не могло. Когда я однажды стала стелить отдельно себе на печи, он увидел и сказал:

– Не смей!

– Ар, на что я… мешать не буду, встаёшь рано, выспишься, – беспомощно поговорила я.

– Не смей, говорю! – глухо повторил он, набычившись.

– Ар…

Тогда он подошёл, свалил всю постель на пол, рванул платье на мне и на эту кучу, что была постелью, повалил. Окончив дело, поднялся и сказал, не глядя мне в лицо: