Чарлз Метьюрин - Мельмот Скиталец [litres]

Но при упоминании об этом страшном счастье она расплакалась.

– Дочь моя, а свободно ли твое сердце от этих ужасных и гибельных уз, которые принесли ему в этой жизни горе, а в жизни грядущей несут погибель?

Исидора долго не могла ничего ответить; наконец прерывающимся голосом она сказала:

– Отец мой, сейчас у меня есть сила углубиться к себе в сердце или же с ним бороться. Смерть очень скоро порвет все нити, которые связуют меня с ним, и не к чему предвосхищать это мое освобождение, ибо, до тех пор пока я жива, я должна любить того, кто погубил мою жизнь! Увы! Разве Враг рода человеческого мог не быть враждебен и ко мне, разве это не было неизбежным и роковым? В том, что я отвергла последний страшный соблазн, в том, что я предоставила его своей участи, а сама предпочла покориться своей, я ощущаю свою победу над ним и уверена в том, что меня ждет спасение.

– Дочь моя, я не понимаю тебя.

– Мельмот, – сказала Исидора, с трудом произнося это имя, – Мельмот был здесь сегодня ночью… был в тюрьме Инквизиции, был в этой камере!

Священника слова эти привели в неописуемый ужас; он мог только перекреститься, и, когда он услыхал, как, проносясь по длинному коридору, глухо и заунывно завыл ветер, ему стало чудиться, что хлопающая дверь вот-вот распахнется и он увидит перед собою фигуру Скитальца.

– Отец мой, я часто видела сны, – сказала кающаяся, качая головой в ответ на слова священника, – у меня было много снов, много смутных образов проплывало передо мной, но то, что было сегодня, – не сон. В снах моих мне являлся цветущий край, где я увидела его впервые; вновь наступали ночи, когда он стоял перед моим окном, и я дрожала во сне, как только раздавались шаги моей матери, и у меня бывали видения, которые окрыляли меня надеждой: небесные создания являлись ко мне и обещали, что обратят его в святую веру. Но это был не сон: он действительно был здесь сегодня ночью. Отец мой, он пробыл здесь всю ночь; он обещал мне… он заверял меня… он заклинал меня принять из его рук свободу и безопасность, жизнь и счастье. Он сказал мне, и я не могла в этом усомниться, – что с помощью тех же средств, которые позволили ему проникнуть сюда, он может осуществить мой побег. Он предлагал мне жить с ним на том самом индийском острове, в том раю посреди океана, где не будет людей и где никто не станет посягать на мою свободу. Он обещал, что будет любить меня одну, и – любить вечно, и я слушала его речи. Отец мой, я еще совсем молода, и слова жизни и любви сладостною музыкой звучали у меня в ушах, когда я взирала на тюремные стены и думала, что должна буду умереть на этом вот каменном полу! Но когда он шепотом сообщил мне страшное условие, на которое я должна согласиться, чтобы он мог исполнить свое обещание, когда он сказал мне, что…

– Дочь моя, – воскликнул священник, склоняясь над ее изголовьем, – дочь моя, заклинаю тебя тем, чей образ ты видишь на кресте, что я подношу сейчас к твоим умирающим устам, надеждою твоей на спасение души, которое будет зависеть от того, скажешь ли ты сейчас мне, духовному отцу твоему и другу, всю правду, заклинаю тебя назвать мне те условия, которые предложил тебе Искуситель!

– Обещайте мне сначала прощение того, что я повторю сейчас эти слова, если последнее дыхание мое изойдет в тот миг, когда они будут у меня на устах.

– Те absolvo [149] Отпускаю тебе грехи (лат.). , – произнес священник и низко склонился над нею, чтобы уловить все то, что она ему скажет. Но как только слова эти были произнесены, он вскочил, словно его ужалила змея, и, отойдя в дальний угол камеры, затрясся от страха.

– Отец мой, вы обещали мне отпущение грехов, – сказала умирающая.

– Jam tibi dedi, moribunda [150] Я уже дал его тебе в твой смертный час (лат.). , – ответил священник; в смятении своем он заговорил на языке, привычном для него в церкви.

– Да, в смертный час! – ответила страдалица, снова падая на свое ложе. – Отец мой, дайте мне почувствовать в эту минуту вашу руку, человеческую руку!

– Обратись к Господу, дочь моя! – сказал священник, прикладывая распятие к ее холодеющим губам.

– Я любила его веру, – пробормотала умирающая, благоговейно целуя крест, – я любила его веру еще до того, как ее узнала, и Господь, должно быть, был моим учителем, ибо другого у меня не было! О если бы, – воскликнула она с той глубокой убежденностью, какою проникается сердце умирающего и которая (если это будет угодно Богу) может отозваться эхом в сердце каждого человеческого существа, – если бы я не любила никого, кроме Бога, какой бы глубокий покой наполнил мне душу, каким сладостным был бы для меня смертный час… А теперь… его образ преследует меня даже на краю могилы, куда я схожу, чтобы от него убежать!