Блейк Крауч - Прекрасный маленький городок

— Джесс, ты ещё долго? — кричит он.

Проходит минута.

Он натягивает куртку и мокрые, промёрзшие ботинки. Он выключает плитку, поднимается и идёт к входу в магазин мимо кассового аппарата к разбитой витрине.

В разбитое стекло залетает порывами ветер.

Рон выходит на тротуар.

— Если ты здесь, Джесс, я с тобой разведусь к чёртовой матери, потому что это абсолютно не смешно…

Никакого ответа. Лишь тихое шуршание падающих на его куртку снежинок.

Рон видит три бутылки из-под воды, лежащие в снегу, и замечает несколько дорожек следов, ведущих к тротуару.

В шести метрах впереди всё скрывает тьма и снег.

Наручные часы сигналят полночь. На мгновение Рона накрывает ужас, такой сильный, что мужчину вот-вот вырвет, но он заталкивает это давно не возвращавшееся ощущение в забытый уголок разума. Последний раз оно посещало его в годы учёбы на медицинском — тогда он часто просыпался по ночам в холодном поту, убеждённый, что у него не хватит способностей удержать равновесие в горах.

В морозной, снежной тишине Рон идёт по тротуару. Щёки снова начинают гореть. В правой руке мужчина сжимает пугающего вида ледоруб с всё ещё болтающейся на лезвии этикете с ценой.

Он не раз спал на природе в пустынном Национальном парке Каньонлэндс или у подножия Денали. Осенние ночи на Аляске были тихими (когда, наконец, замолкают москиты), и ему не раз казалось, что он слышит далёкое жужжание звёзд, похожее на работающую турбину.

Но сейчас, когда он идёт по пустым улицам Лон Кона зимней ночью, тишина совершенно другая — скорее, не отсутствие вокруг признаков жизни, а скрывание за маской, и в ней нет ни крупицы мира и спокойствия.

Он идёт по третьей улице, его ноги болят, а брюки цвета хаки промокли насквозь от снега.

Он начинает жалеть, что не переоделся в магазинчике со снаряжением в новую, сухую одежду.

Но теперь уже поздно возвращаться.

Рон огибает кирпичное здание конца девятнадцатого века и заворачивает в узкий проулок. Пройдя метров шесть, он упирается в двойные двери без ручек. Там и обрываются четыре пары следов.

Он начинает колотить кулаками в двери и кричать:

— Джессика! Ты меня слышишь?

Если и слышит, то не отвечает.

Рон осматривается, замечает засыпанные снегом мусорные контейнеры, тянущиеся над головой и прогибающиеся под тяжестью снега на десяток сантиметров линии электропередач, слышит, как в нескольких кварталах от него скрипит и стучит о косяк дверь.

Ему кажется, что сейчас он сойдёт с ума. Рон садится напротив здания, опускает голову между коленей и впервые за долгие, долгие годы молится.

Он заворачивает за угол Мэйн-стрит и третьей улицы в поисках чего угодно, способного проломить дверь, за которой скрывается его жена, и останавливается, заметив впереди свет. Рон уверен, что его там прежде не было — этого мягкого свечения через окна здания, к стене которого прислонено не менее пятидесяти пар лыж.

Рон подбирается ближе. Сверху на здании изящными красными буквами написано «Рэндольф-Опера», а прямо под названием — афиша: «22 декабря — Зимнее жертвоприношение».

Сквозь окна рядом с дверями Рон видит пустой вестибюль, освещённый пламенем свечей в подсвечниках.

Двери не заперты, и Рон заходит внутрь, ступает на красную ковровую дорожку, всю в мокрых пятнах от нападавшего с ботинок и растаявшего снега. Он видит пустой буфет, гардероб; стены увешаны афишами сценических постановок и автографами знаменитостей, игравших в этих стенах многие годы.

Он проходит через вестибюль в тёмный коридор с запертыми дверями, ведущими в отдельные помещения театра, и быстрым шагом направляется в арку по правую руку. Там начинается лестница, по скрипящим ступеням которой, он поднимается на второй этаж.

На балконе немноголюдно.

Рон садится на сидение в первом ряду и сморит через перила. Помещение освещают триста свечей, а в партере сидят, как показалось Рону, все жители Лон Кона. Все они одеты экстравагантно и необычно, будто пришли на карнавал или маскарад — огромные головные уборы, под которым в тусклом свете свечей виден лишь профиль, никаких деталей внешности.

В помещении витает запах виски, пива и марихуаны, и дым от последней висит над партером, как туман в долине.

На сцене посажены настоящие ели, а за ними — нарисованный фон из гор, которые окружают Лон Кон и зимой, и летом. А в центре сцены стоит довольно странный предмет — золотистый медведь в натуральную величину, отлитый из бронзы. Он стоит на задних лапах в металлической нише посреди сцены, и мимо него тянется толпа людей, подкладывающих в яму перед медведем дрова, а затем возвращающихся на свои места.