Энди Дэвидсон - Дочь лодочника [litres]

– Можешь, – сказал он. – Конечно можешь, почему нет?

– Я должна быть здесь. Так нужно. Я сказала, что буду здесь.

– Все хорошо, дитя, – сказал вдруг Коттон. – Можешь идти.

Она повернулась к нему:

– Можно?

– Конечно можно, – ответил старый пастор, не отрывая глаз от Джона Эйвери. – Конечно.

– Видишь? – сказал Эйвери, чувствуя, как пистолет выскальзывает из его потных ладоней. Он перехватил его, удержав в одной руке, а вторую вытер о джинсы и вытянул перед собой. – Ну же, дай мне руку.

Девочка посмотрела на Коттона, будто животное в клетке, и в этот миг Джон Эйвери шагнул вперед и схватил ее. Девочка заверещала и отдернула руку, но Джон Эйвери успел ощутить что-то вроде электростатического разряда. Увидел у себя под ногами длинную траву на лужайке, вдруг проросшую между плиткой в ванной и зашелестевшую, буйно разрастаясь со всех сторон. Он вскрикнул, когда эта трава его поглотила.

Девочка сунула руки себе под футболку и попятилась.

– Простите, – сказала она почти шепотом. – Простите…

Дуло пистолета опустилось к плитке.

Эйвери задыхался, его чувства забились землей и кровью.

Коттон устремился к пистолету.

Девочка закричала.

Языки пламени облизывали решетку печи. Вода кипела в горшке. Миранда закончила со словами и, потянувшись в карман рубашки, вынула оттуда глаз констебля. Подняла его над горшком. Заговорила с разрушенной лачугой, с призраками призраков. Заговорила, как понимала.

– Я отправляла дьяволов в ад. Я копала могилы для тел, которые никогда не были похоронены, и не призывала существ, которые выползали прямо из земли. Я приняла яд щитомордника. Я приняла худшее от реки и худшее от людей. Я приняла это все и осталась жива. Покажи мне мальчика. Покажи мне то, что я хочу увидеть.

И бросила глаз в воду.

«Посмотри и увидишь».

Риддл сжимал горло Тейи и хотел уже вонзить кончик ножниц ей под челюсть, когда кто-то ткнул ему в пустую глазницу раскаленный добела нож для колки льда. Он закричал и отшатнулся от распростертой Тейи, сорвал с глаза повязку и вместе с ней – завесу тьмы, которая препятствовала его зрению последние девять лет.

Он кричал снова и снова – о, что это были за вопли!

Тейя, тяжело хрипя, привалилась к сараю.

Констебль размахивал руками, будто его обуяло пламя.

– Жжет! Иисусе, как жжет…

Тейя не понимала, что это значило.

Мальчик тоже это видел. Он видел, как у констебля в паху расползалась влага.

Как мужчина распахнул рот и как во все стороны брызгал слюной.

Тейя проползла мимо ссутулившегося и завывающего констебля. Подползла к мешку, который лежал на рабочем столе ее мужа.

Воздух затрещал, будто подстегнутый кнутом, и Миранда учуяла серу – и увидела тоже. Она висела, как паук, в глазнице Чарли Риддла и видела. Настоящее, прошлое, недавние мгновения и давние воспоминания. Она душила женщину – жену Джона Эйвери, – но лицо у женщины было ее, Миранды. Она ударяла мальчика, своего брата, пустой бутылкой. Била по колену, по икре, по руке. Издевалась, угрожая острыми садовыми ножницами. Он таращил глаза от ужаса. И все это происходило под почерневшими стеклами оранжереи Джона Эйвери, которые разбивались с криком констебля. Она с ужасом наблюдала, как раскрываются все грехи Чарли Риддла. Увидела мужчин и женщин на мотоциклах, с оружием. Кровь и смерть в тусклом пустом здании. Худенькую девушку в плавучем доме, женщину с лицом Миранды, как и у жены Эйвери. Смотрела на себя с подушки, безо всякого выражения, и вдруг ее лицо стало не Мирандиным, а ее матери, Коры Крабтри, искаженным в каком-то ужасном выдуманном исступлении, а потом лицо Коры – «Дейзи, ее зовут Дейзи» – ввалилось внутрь и исчезло. Миранда закричала – почти как Риддл. Она увидела борт его лодки, Чарли Риддл смотрел в темнеющую воду, пока мертвая девушка тонула, уходя ко дну под тяжестью привязанных к ней шлакоблоков. И там, на глубине, она увидела свою мать – та была моложе, чем Миранда когда-либо видела ее на фотографиях, в развевающемся платье, с широко раскрытыми глазами, и вокруг нее были цветы – сорванные кем-то рудбекии, которые выплывали к поверхности.

Тейя вытащила из мешка мачете и взяла его обеими руками. Замахнулась и с силой обрушила туда, где у констебля шея соединялась с правым плечом. Лезвие удивительно тихо врезалось в плоть. Встретило кость, и ударная волна поднялась от ножа по рукам Тейи. Констебль закричал, больше от изумления, чем от боли, и упал на колени, вцепившись в плечо, будто его туда ужалили. Она вынула мачете обратно – на сей раз с резким шлепком, – отступила назад и подняла над головой. За лезвием тянулась тонкая лента крови. Тогда она ударила снова, на этот раз с таким криком, что мальчик под столом Эйвери суетливо задергал свой наручник. Это был, безусловно, самый безумный момент в ее жизни – когда она в последний раз направила свое лезвие, точно хищный коготь, прямо в голову Чарли Риддлу, и череп констебля раскололся с глухим треском, как орех. Он упал ничком на гравий, в мелкие ростки клевера, выглядывавшие между камней. Тейю, которая все еще сжимала мачете, застрявшее в голове у толстяка, потянуло за ним, пока она не выпустила оружие.