Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Так куда же делась эта энергия?

– Знай я, был бы настоящим чародеем. Но ты, конечно, понимаешь, что мы сейчас несем нечто абсолютно ненаучное?

– В смысле, о том, что энергия все еще где-то есть?

– О том, что вселенная действует по некоему плану, порядку или схеме. В эволюции нет никакой цели – ни грамма. Правильная научная мысль утверждает, что все происходит случайно, – хоть и очень странно, что в результате случайных событий возникли сложнейшие системы. Это совершенно противоречит законам энтропии…

– Я уже ничего не понимаю.

– Не важно. Но есть альтернатива. И это концепция Божественной Пьесы. Не беспокойся, я не собираюсь читать тебе заумные лекции, во всяком случае за ужином. Но ты смотрела «Микадо»? Помнишь, что Пу-Ба мог проследить свое происхождение от изначальной зачаточной протоплазмы? [108] Из оперетты «Микадо», текст У. Ш. Гилберта, цитируется по переводу Г. Бена. Ты знаешь, мы все от нее происходим. И вот мы сидим в этом замечательном ресторане, пьем этот отличный кларет и едим отбивные, и вовсе непохоже, что у нас такая странная родословная. Это и есть Божественная Пьеса. Победный марш эволюции. Он поражает, но мы, вероятно, пока находимся лишь во втором акте пятиактной трагикомедии. Мы с тобой – лишь промежуточная стадия, полустанок на дороге к чему-то настолько прекрасному, что сами этого и вообразить не можем.

– Боже! А где в результате находится Гил?

– Не знаю. Но этим вопросом задавались другие мудрые люди. Сейчас я прочитаю тебе стихи, но так, чтобы никто не заметил, потому что рестораны Торонто – не место для поэзии. Слушай:

– Кто это написал?

– Это из «Метаморфоз» Овидия – то место, где он пересказывает пифагорейскую философию; она очень древняя, но это не значит, что она устарела. И правда, Пифагор нынче опять в моде.

– Серьезное дело. Значит, ты думаешь, что Гил где-то поблизости?

– Не могу ни согласиться, ни опровергнуть. Пифагор так полагал, а он был не дурак.

– Как ты думаешь – может быть, дух Гила витает где-то рядом с его убийцей?

– Это было бы очень неприятно для убийцы, правда?

– Еще как!

– Ну что ж, Эсме, давай я тебя провожу туда, где у тебя назначена следующая встреча. С женихом, я полагаю? Ты сообщила мне свою замечательную новость, а я рассказал тебе про Пифагора – справедливый обмен.

– Более чем справедливый. Дядя Джон, ты просто прелесть.

– Я стараюсь.

Осенний вечер, время около девяти. Я доставил Эсме в отель, где остановился Генри Хили, и возвращаюсь к себе на второй этаж над клиникой. У меня в сердце тоже осень. Не следует впадать в сентиментальность, но что еще остается, когда я оглядываюсь на недавнее прошлое? За короткое время я потерял крестного сына (и единственную надежду, что у меня есть родной сын), любовь (точнее, надо полагать, иллюзию великой любви) всей своей жизни, Нюэлу, ныне бодрую жилистую гинекологиню, Чарли, которого по-прежнему считаю самым выдающимся человеком из всех, кого я знал (хотя, безусловно, и не самым мудрым), и Дам, которые внесли столько всего интересного в мою жизнь и чей салон был, вероятно, самым большим пиршеством духа из виденных мною. Я потерял приход Святого Айдана, ныне полностью осовремененный, – теперешний настоятель не стесняется называть храм фабрикой.

А сегодня за ужином, на который я возлагал столько надежд, я не успел признаться Эсме в любви – она опередила меня со своей новостью.

Но напрасны ли все мои труды? Неужели я только терял и путь мой шел только вниз? Конечно нет. Знакомство с этими людьми обогатило мою жизнь. То, что я руководил собственной клиникой и наблюдал череду пациентов – да, среди них были и апоретики, но многим я помог, укрепив свою уверенность в Парацельсовом представлении об искусстве целителя, – бесценно. То, что я наблюдал, как мой город менялся и рос, превратившись из форта на окраине великой империи в великий город, часть, судя по всему, империи новой. То, что у меня на глазах пуповина, связывающая его с Британией, иссыхала по мере того, как сами британцы устали нести имперское величие, а пуповина, связывающая с Америкой, росла под лаской железной руки, затянутой в замшевую перчатку, – а это значит, что я стал свидетелем великих исторических событий. Я наблюдал, как старый, чеховский, колониальный строй жизни отмирал и как новые ценности, новые герои вытесняли старый этикет и истертые идеалы героизма.