Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Прочь их всех отсюда, – говорю я золотому псу. – И весь этот вздор – тоже. Оставьте только принцессу – то есть, королеву. Ее величество.

Титул на языке горек: в последний раз я обращался так к ее матери. Король, королева, принц, их народ – все они мне отвратительны. Только сейчас я понял: война, на которой я дрался, и которая продолжается без меня, устроена только затем, чтобы сохранить в целости эти богатства, эту бесконечную реку роскоши, и поваров, готовящих им роскошные свежие яства, и чтобы эти стены оставались нерушимы, а туземцы за их пределами работали, не покладая рук, и чтобы эти газоны не вытоптали толпы завистников, явившихся громить дворцы.

И она – моя принцесса, так ослепившая меня прошлой ночью – тоже не вызывает ничего, кроме отвращения. Улыбаясь, радуясь нашему одиночеству, она идет ко мне в этом бесстыдном платье – груди лежат, будто на шелковом подносе, ткань облегает талию, подчеркивая пышность форм сверху и снизу, всем напоказ. Минуту назад все эти сановники видели мою жену, как на витрине, точно американскую звезду в кино, точно порнокоролеву в секс-журнале!

Срываю с головы корону, отшвыриваю ее прочь. Расстегиваю пышную, шитую золотом королевскую мантию, бросаю ее на пол: она душит, давит, жмет. Моя девушка смотрит на меня в изумлении. Срываю кушак, и фибулы, и эту дурацкую рубашку; ткань с треском рвется: старинные застежки рубашки так чудны, что целой ее без помощи слуг не снять.

Оставшись в одних брюках, я становлюсь как-то честнее – могу лучше разглядеть свою истинную суть, могу быть самим собой. Скидываю изящные туфли с пряжками и с силой швыряю ими в дорогие вазы у стены напротив. Вазы кренятся, ударяются одна о другую, разлетаются вдребезги, осколки градом осыпают собак, сгрудившихся на полу, заняв половину комнаты. Собаки радостно скалятся, пучат на меня круглые глазищи.

Принцесса – то есть, королева – сжимается, полуприсев, оборвав смех, комкая кружева у коленей и глядя на меня снизу вверх.

– Ты стал другим, – шепчет она. На ее детском личике проступает обида и гнев. Чуть ниже нежно белеет ложбинка между грудей. – Раньше ты был нежен и добр. Что произошло? Что изменилось?

Пинком отбрасываю королевские тряпки.

– Теперь ты, – говорю я, срывая корону с ее головы.

Мать мешает в котле, как будто на свете не существует ничего, кроме этой еды – ни нас, детей, кувыркающихся и дерущихся на полу, ни мужчин, беседующих за чаем, сидя вокруг стола. Вкусно пахнет горячим хлебом, тушеным мясом и луком.

Наш мирок мал. Мужчины говорят о большом, внешнем мире, но ведь они ничего не знают о нем. Знают горы, знают коз, но на свете столько того, чего они никогда не видали и не могут даже вообразить!

Принимаю душ. Смываю кровь и запахи принцессы – и тот, что из бутылочки, и более естественные: запах ее страха сверху и запах сорванного мною (точнее, вырванного с корнем) цветка снизу. Глотаю струйки воды, взбиваю на голове огромную шапку пены, намыливаю и яростно отскребаю мочалкой все остальное. Смогу ли я когда-нибудь снова стать чистым? А если и смогу, что потом? Что остается после того, как ты стал королем и так обошелся со своей королевой? Я мог бы убить ее, верно? Убить и царствовать в одиночку, никогда не чувствуя на себе ее испуганного обвиняющего взгляда. Мне это вполне по силам – ведь у меня есть волшебные псы. Я могу сделать все, что захочу. (Намыливаю свои грешные мужские причиндалы. Такое чувство, что и они осквернены, хотя она и была моей женой, и до меня ее не коснулся ни один мужчина – по крайней мере, так она твердила, охваченная ужасом.)

Долго ополаскиваюь, выключаю шипящую воду, вытираюсь насухо и выхожу в спальню. Здесь одеваюсь в чистое – в несколько слоев, и гортекс сверху. В карманы куртки сую лыжную шапочку, перчатки и пистолет – пусть отец убедится, что мои рассказы правдивы. Иду в свой кабинет, которым никогда не пользовался, достаю из ящика стола документы, бумаги об увольнении со службы – все, что осталось от прежней жизни, все, что осталось от меня.

Моя девушка, моя жена лежит на испачканном кровью диване – в обмороке, или спит в последней из тех бесстыдных поз, которые я ее заставлял принимать. В эту минуту на ее лице больше нет страха. Отшвыриваю в сторону кружевные клочья свадебного платья и накидываю на нее одеяло, оставив снаружи только лицо. Мне вовсе не обязательно было делать все это. Я мог бы обойтись с ней ласково, и вышел бы у нас брак чин по чину, и царствовали бы мы вместе, любя и уважая друг друга, правили бы своим народом с тремя огромными собаками за спиной. Могли бы покончить с войной и привести в порядок свою страну, могли бы сделать все, что захотим… Помнишь тот аромат нежных духов из бутылочки, не смешанный ни с чем другим? Помнишь ее лицо без единой отметины, помнишь, как она радовалась всего час назад, когда вы стали мужем и женой?