Стивен Кинг - Судьба Иерусалима[= Жребий; Салимов удел]

Но руки настойчиво скользили по ее животу, потом поднялись вверх и уверенно обхватили за груди.

Она попыталась сказать, что окно открыто, и любой, проходящий по улице, может обернуться и заметить их, но слова замерли у нее в горле, и вот уже она чувствовала, как его губы касаются ее рук, плеч и наконец с вожделением припадают к основанию шеи. Тут он укусил ее, больно, до крови, и она опять попробовала возразить: «Не оставляй следов, Ральф может заметить…»

Но возражать было невозможно, да ей и не хотелось. Ее уже не заботило, что кто-нибудь увидит их объятия.

Глаза ее мечтательно смотрели на огонь, пока его губы и зубы плясали над ее шеей, и дым теперь был черным, черным, как ночь, затмевающим раскаленное добела небо, превращающим день в ночь.

А потом пришла настоящая ночь, и город исчез, но огонь все еще пылал в темноте, вздымая свои причудливо колеблющиеся формы так, что среди них внезапно возникло залитое кровью лицо с ястребиным носом и глубоко запавшими, безумными глазами, с пухлыми чувственными губами и волосами, зачесанными назад.

— Гардероб, — сказал голос откуда-то издалека, и она поняла, что это Он. — На чердаке. Он подойдет, я думаю. А лестницу мы уберем… лучше подготовиться заранее.

Голос пропал. Угасло и пламя.

Осталась только темнота, и она в ней. Она сонно подумала, что сон мог бы продлиться и подольше, когда услышала другой голос — голос Эда:

— Дорогая, иди ко мне. Пора. Мы должны сделать, как Он велит.

— Эд? Эд!

Лицо его возникло вверху, не обожженное огнем, но страшно бледное и пустое. Но она все равно любила его… еще сильнее, чем раньше. Она жаждала его поцелуев.

— Пошли, Ева.

— Это же сон, Эд.

— Нет… не сон.

На мгновение она испугалась, а потом страх ушел. Вместо него пришло знание. И вместе со знанием — плод.

Она поглядела в зеркало и увидела в нем только свою спальню, пустую и тихую, но это неважно. Теперь им не нужны ключи.

Они проскользнули в щель меж дверью и притолокой, как тени.

В три часа ночи кровь струится в жилах медленно, а сон крепок. Душа или мирно спит в этот час или пробуждается в крайнем отчаянии. Середины нет. В три утра с лица мира, этой дешевой шлюхи, слезает грим, и открывается безносый оскал черепа. Всякое веселье становится натужным, как в замке у Эдгара По, окруженном Красной Смертью. Ужас сменяется скукой. Любовь кажется сном.

Перкинс Гиллспай клевал носом за столом в полицейском участке над чашкой кофе, похожий на внезапно заболевшую обезьяну. Перед ним лежал неоконченный пасьянс. Среди ночи он слышал какие-то крики, странные трубные звуки в воздухе, топот бегущих ног. Он должен был выйти, чтобы узнать причину. Но он не мог, и его осунувшееся лицо отражало мучительное раздумье. Он надел на шею крест и образок святого Христофора, не зная точно, зачем это нужно, но это его успокаивало. Он решил про себя, что, если, только он переживет эту ночь, на следующее утро он уйдет и оставит свою должность другому вместе со всем, что здесь творится.

Мэйбл Вертс сидела у себя на кухне над остывшей чашкой чая, впервые за многие годы задернув шторы и отложил бинокль. В первый раз за шестьдесят лет ей не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Эта ночь несла с собой слишком мрачные сплетни.

Билл Нортон ехал в Камберлендскую больницу, куда его вызвали по телефону (тогда его жена была еще жива). Лицо его было деревянным и застывшим. Дворники машины мерно тикали, стирая струи дождя, который заметно усилился. Он старался не думать ни о чем.

Были и другие люди в городе, спящие или бодрствующие, кого не тронули в эту ночь — в основном, одинокие и пожилые, не имеющие друзей или близких родственников. Многие из них ни о чем и не подозревали.

Но те, кто не спал, зажигали весь свет, и проезжающие через город могли удивиться, что в эти предутренние часы городок так ярко освещен, и предположить какую-либо катастрофу или пожар.

Но в Джерусалемс-Лот никто из бодрствующих не знал правды. Самые сообразительные могли догадываться, но их догадки были смутны и бесформенны, как трехмесячный плод. И все равно они лезли на чердаки, в комоды, в ящики шкафов в бессознательном поиске каких-нибудь религиозных символов. Они медленно переходили из комнаты в комнату, осторожно ступая, словно их тела вдруг стали стеклянными, и включали везде свет, и не смотрели в окна.

Это тоже было важно — не смотреть в окна.

Не имело значение, какие там раздавались крики, неведомое было не самым страшным. Страшнее было заглянуть в лицо Медузы Горгоны.