Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

А на фотографиях из монохромного прошлого солнце было белым-белым, а бабушка Серафима была феей. Нежной девой такой красоты, какой Катя и в кино не видела. И устоять, конечно, не смогла: ту Серафиму Катя полюбила всей своей дошкольной, не оформившейся еще душой, безоговорочно, как и волшебное село Стояново, из которого были родом и бабушка, и ее сказки.

В общем, по фотографиям было понятно, что же такого дед Юрий, многообещающий молодой специалист, нашел в деревенской бесприданнице, вдобавок тронутой слегка умом. Бабушкины проблемы с головой секретом в семье не были, проявлялись редко, а относились к ним даже почтительно. Маленькой Кате это и вовсе казалось совершенно нормальным: феи и должны быть немного не от мира сего.

А вот дедовы городские родители были сначала очень недовольны, и не только малахольностью невестки. Дурная слава села Стоянова и до города докатывалась: ходили слухи, что и люди там пропадают, как местные, так и приезжие, и помирают непонятно от чего, и видят всякое и всяких – причем не только пьяницы сельские, вокруг которых черти и так хороводы водят, но и агрономы, и заслуженные учительницы. И в те годы кристальной ясности и понятности всего на свете, когда человека только что в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. И ведь не стихали они, сколько мер ни предпринимали – не прекращались пересуды, причем обсуждали в том числе и совершенно возмутительные вещи. Будто местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед стояновским сельсоветом к годовщине Октября, рассказывал, напившись, что сам Ленин трижды являлся ему во сне. И просил в Стояново его не везти, не отдавать тамошним на растерзание. Все это звучало бы как неуместный анекдот, но сам скульптор, рассказывая, трясся и чуть не плакал. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор – в психиатрическую лечебницу. Так что, глядя на странноватую невестку, дедовы родители вполне могли решить, что в Стоянове находится какой-то очаг безумия, передающегося от человека к человеку неизвестным медицине способом.

Конечно, были они людьми образованными, культурными, во всякое мракобесие не верили. И булавку над дверным косяком Серафимина свекровь в первый же день вколола не для защиты от ведьминых козней, а просто так.

А еще в те годы, когда дед Юрий привез из Стоянова в город свою ненаглядную Серафиму, многие помнили историю о том, как немцы шли в Стояново, да не дошли.

Это было зимой. Небольшой немецкий отряд – то ли разведывательный, то ли просто от своих отбившийся – шел за непонятной иностранной надобностью в спрятавшееся за лесами, никому в общем-то не нужное село. Началась вьюга, и немцы, обнаружив вдруг в заснеженной чащобе охотничий домик, спрятались в нем. В домике и припасы кое-какие нашлись, и одеяла теплые – будто ко встрече дорогих гостей подготовились.

А нашел немцев через пару дней старый стояновский охотник – собака его все сворачивала к домику, возилась вокруг и дверь скребла. Старик, как и все в Стоянове, знал, что в дом этот соваться нельзя ни в коем случае, там не то кикимора логово себе обустроила, не то шуликуны, не то медвежий царь. Поэтому сначала он сбегал в село, собрал самых смелых и любознательных баб да ребятишек, а потом они вместе открыли дверь со всеми предосторожностями.

Немцы валялись внутри кто на полу, кто на лавке, с синими лицами, выпученными глазами и разинутыми ртами – так широко разинутыми, что губы в уголках надорвались. Стояновские храбрецы оторопели – они и подумать не могли, что при первой встрече с врагом им этого врага так жалко станет по причине мученической его смерти. Выжил один немчик – молоденький, беленький, нос картошкой. Выполз из-под мертвых тел и ревет. Бабы стояновские смотрели-смотрели и тоже реветь начали. У кого сын на фронте, у кого муж, и этот вроде как убивать их пришел, нелюдь фашистская, а жалко мальчишку – сил нет. Так и не выдали они его, спрятали у кого-то, травами отпаивали, но выходить не сумели – умер немчик через пару дней. Спать он не мог совсем – всю ночь сидел, пальцем в углы темные тыкал и орал как резаный по-своему.

Представили все потом так, что это героические партизаны уничтожили роту немцев на подходе к Стояново. Вот только партизан в здешних лесах не водилось.

А будущая фея Серафима родилась на самом излете войны. Отца своего она не помнила, хоть и вернулся он с фронта благополучно. Только без ноги, и щека одна точно сжеванная, в черной, навсегда въевшейся копоти. Но соседки зря Серафиминой матери завидовали – сломался он где-то внутри. Пил, ревел, на дочку Таньку и на жену, забрюхатевшую на радостях, кидался. И шептал, косясь куда-то вниз, что в полевом госпитале к нему, когда ногу оперировали, фрица мертвого случайно пришили. И куда он ни пойдет, фриц за ним тащится, зубы скалит – губы-то ему пожгло, все лицо пожгло, только зубы остались и глаза – светлые-светлые, наглые.