Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

– Это ведь заложный? – выдохнула Катя, глядя на Никиту с надеждой, как будто подсказки ждала. – Заложный мертвец, правильно?

– Понятия не имею! – Никита схватил стоявшую у стены лопату. – А ну отойди!

– Стой, вдруг хуже сделаешь!.. Как же с заложными-то надо? Я про них не помню ничего.

– Отойди, я сказал!

Катя присела на корточки, загребла с пола горсть мусора – камешки, песок, сухие листья – и, размахнувшись, швырнула все это подальше:

– Тогда в дом войдешь, когда весь мак соберешь!

После этого нелепого маневра Бероев, замычав, развернулся и… пополз в противоположном направлении. Никита, не веря своим глазам, смотрел, как он елозит костями по полу, послушно собирая песчинки и камешки.

Катя взлетела вверх по лестнице, налегла на крышку погреба – раз, другой, потом сверху что-то шумно упало, и крышка поддалась. Они выбрались в какое-то обширное темное помещение, поспешно захлопнули крышку и на всякий случай встали прямо на нее. Кружок света выхватил из темноты гнутые ножки деревянной тумбочки, коврик, легендарные бероевские часы с маятником, бой которых было слышно всем соседям. Только теперь они стояли, и циферблат подернулся пыльным узором.

– Дверь ищи, дверь, – нетерпеливо зашептала Катя.

– А как же чай? – спросил приятный женский голос, и Катя с Никитой тут же зажмурились от внезапно вспыхнувшего света.

В дверях стояла Светка Бероева в велюровом домашнем костюме и тапках с заячьими мордочками. Ее очки в тонкой оправе поблескивали все так же интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами огромные черные звери. Два зверя.

– Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения, – кивнула Светка гостям.

– Вы что… это же… – давился словами Никита, тыча в зверей пальцем.

– Какие ни есть, а для матери всегда малыши, – и Светка улыбнулась сладко-сладко, совсем как полная молока и счастья красавица-мать в рекламе детского питания. – Вы уж извините еще раз, но детки очень кушать хотят.

Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились на них. Увидев перед самым своим носом круглую распахнутую пасть с бесконечными рядами зубов, Катя закричала так, что зазвенели оконные стекла.

А дальше произошло нечто совсем уже непонятное. Белая, ослепительно яркая вспышка озарила комнату, и сразу же стало нестерпимо жарко, горячо до боли, запахло паленым волосом. Звери забились на полу в корчах, жалобно рыча, точно раненые медвежата. Их толстые шкуры пузырились и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Мгновенно раскалившийся воздух жег глаза и горло, было нечем дышать. А Никита, ничего уже не соображавший, вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…

Он окончательно пришел в себя уже на улице, в канаве под фонарем, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу и совсем выбившись из сил. Шел сильный дождь, настоящий ливень. Никита подставил обожженное лицо под струи воды и с трудом шевельнул запекшимися губами:

– Что это было?

– Это не ее дети, это подменыши, – ответила, стуча зубами, Катя. – Помнишь, Наргиз детей на реку повела и пропала? Вот тамошние и детей тогда тоже забрали. А этих подкинули. С Наргиз не вышло у них, наверное, или почуяли, что чужая… да кто их разберет. А подменыши теперь… ну, прежними становятся. И жрать хотят. Вернуть их надо, в реку, только Светка же не отдаст. Да они, может, и сами не пойдут, прижились, человечину распробовали…

– Хватит, – простонал Никита. – Я не про то, я про огонь…

– Подменыши всегда огня боятся… А он сказал, что я горю… – Катя обхватила голову руками. – Я не понимаю. Не знаю, не знаю…

– Кать… – Никита разлепил опухшие веки. – Да расскажи ты, наконец! Хватит уже… Ты все знаешь. Где кто живет, правила все эти. Откуда? Откуда ты знаешь?! Только не заливай опять про фольклористику в институте… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.

Катя молчала, наблюдая, как в ручейке прямо под фонарем барахтается из последних сил крупная муха. А потом вдруг улыбнулась еле заметно:

– Слышал стишок детский, про кирпич? А мне бабушка по-своему читала:

К тому времени, как Катя доросла до более-менее сознательного возраста, мало что уже осталось от папиной мамы, бабушки Серафимы. И это оставшееся сидело целыми днями в своей комнате перед телевизором либо возилось тихонько на кухне, перетирая баночки. Бабушка любила маленькую Катю, и Катя любила – если не саму бабушку, то уж точно ее сказки, истории из тех времен, когда Кати еще не было, а мир уже зачем-то существовал. Но она так и не смогла привыкнуть к странному, сладковато-затхлому бабушкиному запаху. Катя давно поняла, что так пахнет смерть. Мама говорила, это просто старость, у старых людей особый запах, но Катя не понимала по детской бескомпромиссности: какая разница, ведь старость и есть смерть.