Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

Сейчас на этом пне лежала плоская рыбина со вспоротым брюхом, внутренности были художественно разложены вокруг и щедро политы темной кровью. А справа к этой не самой аппетитной на вид приманке приближался зверь.

Никита впервые видел его отчетливо, при ярком солнечном свете. Среди высокой травы и копошащихся на клевере пчел крупная, обтянутая голой кожей туша смотрелась нелепо и жутко. Зверь действительно напоминал пиявку. Его черное сегментированное тело передвигалось с помощью многочисленных не то щупалец, не то лап, которые вытягивались, принимали на себя вес и тут же втягивались обратно. Оно подступало к распластанной на пне рыбине неторопливо и осторожно, словно знало или, по крайней мере, подозревало, что все это подстроено специально.

Оторвавшись наконец от завораживающего своей будничной неправдоподобностью зрелища, Никита утянул Катю вниз, под подоконник, и выдохнул ей в ухо:

– Вас что, двое?!

Катя сделала страшные глаза и покрутила пальцем у виска. Со двора послышался хруст. Катя приподняла голову и увидела, как зверь пожирает рыбу, буквально всасывает ее своей круглой многозубой пастью. Уничтожив приманку, он вытянулся в широкую черную ленту и одним движением ввинтился в садовые заросли. Катя перемахнула через подоконник и бросилась за ним, а за ней, в свою очередь, погнался Никита, сам еще не понимавший, что собирается делать – ловить ее или спасать от зверя.

Зверь исчез бесследно. Сколько Катя ни шарила в зарослях, ни приглядывалась к земле и траве, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы, – было решительно непонятно, куда подевалась эта тварь. Катя даже попрыгала на слежавшейся, закисшей почве в надежде обнаружить нору, но только напугала до истошного писка буроватую полевку, прокатившуюся у нее под ногами и тоже скрывшуюся в траве.

Когда Никита разыскал Катю наконец в плодово-ягодных джунглях, вид у нее был такой расстроенный, будто она только что упустила самую крупную в своей жизни рыбу. И именно горестное, полное детской обиды разочарование в Катиных глазах заставило его безоговорочно ей поверить: никакой она не зверь, она совершенно ни при чем – по крайней мере, на этот раз. Он с облегчением улыбнулся и уже готов был обнять ее на радостях, но тут Катя налетела на него разъяренным вихрем. Забыв об охоте, объявленной на нее, и обо всех правилах конспирации, Катя кричала, что это он ее отвлек, и шумел, и спугнул зверя, а она так старалась, устраивая ловушку, единственной рыбой пожертвовала, потому что ей нужно, ей необходимо знать, кто этот зверь, откуда он приходит и почему так подло и разумно, по-человечески ее подставил. Никита мгновенно сменил милость на гнев и заорал, что она не соображает, с чем связалась, и занимается опасными глупостями, и гнаться за зверем средь бела дня бессмысленно, потому что, во-первых, зверь сожрет ее раньше, чем она выберется с участка, а во-вторых, если она все-таки выберется, то ее поймают дачники или пристрелит шатающийся по поселку Усов. А он, Никита, ко всему этому вообще никаким боком и подыхать чисто за компанию не намерен. Тут уже Катя взвилась: пусть валит на все четыре стороны и пусть обязательно расскажет и председательше, и Усову… нет, пусть устроит общее собрание и всем объявит, где искать вьюрковского людоеда – в благодарность за то, что этот людоед его, барышню обморочную, уволок с реки, спасая и от тех, кто в ней обитает, и от настоящего зверя, и…

Они умолкли, сообразив наконец, что их сейчас только глухой не услышит. Вдобавок Катя, похоже, не на шутку обиделась. Вот удивительная женщина, нашла же время и место, чтобы дуться, восхитился Никита и сказал:

– Прости. Я все равно рад, что людей ешь не ты.

– Тут и без меня желающих хватает, – буркнула она.

– Ты про…

– Я про всех. Павлов, тут везде кто-нибудь да живет, – Катя широко развела руками. – В реке, в лесу, в домах. Мы тут с самого начала не одни. Вот о чем я тебе тогда сказать пыталась…

– Ты сказала: я знаю, что происходит, – напомнил Никита.

– Знаю, – кивнула Катя. И, помолчав, предложила: – Показать?

В детстве Никита обожал ходить в лес. Заправлял штанины в резиновые сапоги, надвигал на лоб кепку – это вроде как спасало от клещей – и отправлялся за грибами. Лес вокруг Вьюрков был, конечно, несерьезный, мелкий и замусоренный – совсем как речка Сушка. Но грибам было все равно. В урожайные годы они росли ведьмиными полукружьями даже на стихийных помойках, приподнимая шляпками скомканные пакеты и пивные банки. Больше всего Никита любил ходить в лес ближе к осени, когда пни и целые деревья облепляли рябой шубой опенки. Мясистые, упругие: захватываешь в кулак целый пучок, режешь, а нож поскрипывает в плотной грибной мякоти.