Роман Уроборос - День народного единства

Начальнику отделения милиции

Г. Пушкино

Товарищу Ивану Яковлевичу (Иуде).

Заявление.

Я, заслуженный ветеринар войны, пишу тебе, бесовская сила, что, если ты, сука не перестанешь присылать мне своих демонов в виде милиционеров. И просто прохожих алкашей я устрою вам Армагеддон. А это слово я недавно узнал, мне внук-металлист сказал. Как я не раз устраивал фашистским захватчикам на территории дружественной Белоруссии. И Ельцину Вашему скажите, чтоб перестал по телевизору горбатого лепить. А то я лично знакомый с белорусскими лесными духами и лично с Батькой Леса. Да есть там в лесах Полесья такой. Еще его называют Великий Белорус. Это такой дядька из дерева в виде дуба. Один раз он меня спас от немецко-фашистских захватчиков и сейчас спасет. Больше я вам ничего падлы писать не буду. Горите в аду.

С уважением, дед Махмуд

Но никуда не послал. Внучек мой, Мишка, или как его там, письмо это у меня отбирал и читал его глупым дружкам своим наркоманам. Они надо мной ржали. И спрашивали, дед, ну почему Махмуд? Скажи. Да чего им дуракам отвечать. Никто никогда не узнает, почему меня назвали родители мои Махмудом, не зачем знать вам о великой тайне. Слушай, дед Махмуд, ты расскажи о Батьке Леса, где ты его видел? Что ты при этом курил? Какие грибы ел? Сынки, сынки, говорил я им с укоризной, табака там не было, я траву иногда курил. Тут они начинали ржать, один, козел, даже на пол лег и начал ногами трясти. Да траву пожухлую с дубовыми листьями. Но ладно о мертвецах или хорошо, или ничего. У Мишки почти весь класс от водки и от всего сопутствующего помер. Мужчины, конечно же, и совсем чуть-чуть женщин. Какая же громкая музыка. Как люди вообще могли такую музыку придумать. Ну ладно, получи же ты из трех орудий ответный залп. Только сначала водочки. А чего уж там, стакан. Заем лапшичкой холодненькой уже. Пивом запью. Обратно лезет. Не смей. Еще хлебушка. Лапшички. Огурчик. Пивка. Утрамбовалось вроде. Шум в голове. Легкость. Дрожь по телу пошла. Сердце кровь разогнало по всем закоулкам тела. Маня. Маня! Что ж ты боевая подруга жизни так рано покинула меня? Умерла Маня от рака в сумасшедшем доме. Красивая в молодости была, глаз не отвести. Грудь — о! Четвертый размер. Готовила так, как шеф-повар в «Арагви» не готовил. Ой, плывет все. Зачем живем? Не знает никто. Я вот зачем? А затем, я вспомнил, чтобы жахнуть изо всех орудий. Ответить этому наймиту империализма с нижнего этажа. Вот смотри, ставлю пластинку Высоцкого на патефон свой. «Если друг оказался вдруг». Первый залп. Телевизор включил, там мужик какой-то поет песню о бандитах. «Не стреляйте друг в друга, братва». На полную громкость. Второй. Радио включил, а там тот же мужик поет эту же песню «Братва, не стреляйте друг в друга». Третий. Мало? По батарее бить бессмысленно. Вот так-то. Вихрь черный налетел и унес меня в сон. Или в видение. Или сижу я в деревянном домике. Глаза открыл. Домик маленький. Маленький. И я какой-то не такой. Какой-то другой. Старик тоже, да. И бокал вина стоит. Но я кто? Французский дворянин? Композитор? Игрок Барокко. Две дочери прекрасные у меня есть? Одна умрет скоро. И жена постоянно мертвая приходит ко мне не во сне, а наяву. И разговаривает со мной хоть и по-французски, но я понимаю. Да со мной сейчас хоть по-ирландски разговаривай, я все пойму. Сон? Нет. Не сон. Хоть упирайся, хоть щипайся, хоть просыпайся. Да хоть по сто раз на дню. А все равно не проснешься. Только одно я знаю. Это я. Настоящий я. Такой, какой я есть на самом деле, без прикрас и уверток всяких от истины. То есть не так. Есть много меня. Я такой, рассякой. Но вот если последний слой с меня снять в виде вот этого. То под ним — я. В руках у меня Виола Да Гамба. Они все, виолы эти, шестиструнные. А я ей седьмую струну приделал. Звук должен более мягкий, более бархатный получиться. Так получается. Что я уже много лет сижу здесь затворником и музыку играю. Которую никто, казалось бы, не слышит. И я жду. Жду ученика, который перед самой моей смертью должен прийти, и мы с ним в первый и последний раз сыграем Музыку. Которую, никто кроме нас двоих не услышит. Никто не поймет. Никто не полюбит. И вот я беру в руку Виолу. В другую — смычок. Глубоко вдохнул, и заиграл. Сначала неторопливо и потом неторопливо. Мне спешить некуда. Музыка очень красивая. Где-то я ее уже слышал. На пластинке в том ужасном году, в той грозной стране в теле опустившегося и полоумного старика, который тоже скоро умрет. И вдруг я с ужасом осознаю, что тот старик — это тоже я. Или только я? И сейчас я, играющий на моей драгоценной Виоле мою выстраданную мной музыку — всего лишь сон того старика. Меня — нет. Смирись с этим. Сосредоточься на своих ощущениях. На звуках. На страсти, которая проникает прямо сейчас в твою жизнь. На воспоминаниях о своей жене. О вашей совместной, такой недолгой, но все равно счастливой жизни. О том, что она ждет тебя там — в царствии небесном. О том месте, которого все так бояться и одновременно вожделеют, как самого важного, самого дорогого. Он, конечно, видит меня во сне, это неоспоримо. А я, сидя в его сне, и играя музыку на Виоле Да Гамба, просто и естественно наблюдаю все это время за его жизнью. С самого первого крика и до сегодняшнего дня, когда он пьяный лежит на своей кровати и спит. Я наблюдаю и играю на Виоле. И эти два действа неразрывно связаны друг с другом. И я не могу остановиться. Я не могу прекратить наблюдать, и я не могу прекратить играть. Вы думаете, что я каким-то образом, каким-то странным кодом, посредством музыки даю ему о себе знать? Возможно. А возможно я себя раскапываю за слоем слой и все время думаю, вот он я настоящий. Или она. Или оно. Но нет. Все время наталкиваюсь на что-то. На какую-то безделушку, которая подкладывается специально и говорит: «Вот настоящее Я». Приглядываешься, опять обманули. Опять подложили все то же самое, с чем имеешь дело уже много лет. Наблюдай. Когда перед тобой столь грандиозный концерт разворачивается. Иногда спектакль. И что это за сила, которая водит смычком по Виоле? Моя рука. Как же. Жди. На, смотри. Ты рукой этой водишь? Нет. А кто водит? А что у тебя под последним слоем? Ничего. Пустота? Слова. Не ничто. А ничего. Назови это как хочешь. Любым словом. И все. Дальше не расшифровывай. Именно в расшифровка, хранится код разрушения этого Ничто. В расшифровках и в объяснениях ты его теряешь. Есть реальность, с которой ты взаимодействуешь ежесекундно. И эту реальность ты должен описывать словами. Такая у тебя работа. А есть Ничто, которое ты не можешь описать словами. Ибо незачем. С ним ты можешь лишь взаимодействовать. Как я могу с ним взаимодействовать, если его нет в этом мире? Только так: действовать и ничего себе не объяснять. Ну, вот, обоссался. Бл. дь, что за жизнь? Старый стал. Мочевой пузырь совсем не держит. И так каждый день. Покрывало на балкон сушить. Одеяло на балкон сушить. Простыню на балкон. Матрас на балкон. Подушку тоже обоссал? Да. Подушку тоже сушить. На улице майская настоящая победная погода. Тепло. Все к следующему вечеру высохнет. С праздником, кстати, тебя, дед! С Праздником Великой Победы. Утро Великой Победы. Пять утра. Выпьем же, Махмуд, за победу! Водка где? Очки надо надеть, ничего разглядеть не могу. Где очки? Как же желудок болит. У, мучаюсь. Скорую вызвать, да ко мне не приедут. Проверял уже. Сутки ехали. А как доехали, так у меня уже не болит. Говорят, ложный вызов. На деньги разводить начали. А я скандал с потасовкой устроил. С тех пор у меня война с местной милицией идет. На кухню иду. Боже, какой срачь, какой запах. Гниль, кислятина. И от меня от самого так же пахнет. Я месяц, наверное, не мылся. Ты, дурак, и раньше не мылся! Кто здесь? Голос знакомый. Маша, ты? Я, Махмуд, я. Как же ты Машенька, с того света ко мне пришла? Я вот и сон сейчас видел про мужика, к нему тоже жена приходила и во сне и наяву… Тот мужик, дворянин и композитор, и по совместительству держатель Мировых Линий. А ты кто? Пропойца, пьянь подзаборная, торговец собственным ху. м. Прости Господи! Маш, Маш! Это все случайно, не хотел я, по пьяни получилось. Не хотел он. Давай, Махмудик, собирайся. Куда это, Машенька, любимая моя? Ко мне перебирайся. Хватит старик, нагулялся, напился. Все равно от тебя здесь уже толку мало. Не пойду! Как так не пойду? Надо! Нет, что хотите со мной делайте. Рано еще. Может мне еще осталось подвиг совершить. Какой? Две бутылки за вечер выпить? Ты зачем живешь, старый? Ты себе честно ответь. Я, это, свет несу людям. Ха-ха-ха. Ну, насмешил. Какой свет? Запах мочи, пота и дерьма. Вот и все, что несешь ты людям. Ну, не совсем я. Ведь тот старик во сне это ведь, тоже я? Ой, он никуда не денется. За него не беспокойся. А ты собирайся. Фиг Вам. Подошла и такую затрещину мне дала. Я упал. Что это было? Белая горячка? Что за демоны меня окружили? Вертолет летит. Все громче, громче звук пропеллера. Ощущение такое, что он завис над моей пятиэтажкой. Зачем? Десант высаживают. Чтобы меня врасплох захватить. Но меня так просто врасплох не захватишь. Во-первых, у меня граната есть. На рынке купил, не поверите. И еще у меня отстрел есть. Купил там же. Одного точно убью отстрелом и еще одного минимум гранатой. И вдруг радио как рявкнет. Первый пошел, окончил, окончил. Окончил. Шум зэкичебу. Этакой май бои. И шум. Я понял, они по радио переговариваются. И мой громкоговоритель на кухне как-то это транслирует. Вот. Пожарные едут домой. Смотрю в окно. Дворник, стоявший до этого по стойке смирно и смотревший прямо в мои окна, как по команде начал мести пыль. Наивный. А я все понимаю, я все замечаю. Я возьму свое. Не сомневайтесь. Я понял, что в подъезд вошла группа захвата. Тихо, тихо поднимаются. Встали. Я не слышу ни малейшего звука. Я все чувствую и так. Достал гранату из тайника. Кольцо вынул. Жду. Напряжение невыносимое. В голове играет популярный фокстротик. Если рука занемеет, граната выпадет. Упадет на пол. Покатится. Пройдет пять секунд. Бабах! И мы все в дамках. Тут время не имеет значения. Простите, здесь время имеет значение. Последовательность ходов не имеет значения. Хоть разом все в окно и в дверь запрыгните. Пять секунд. Отсчет для всех без исключения пойдет. Ну. А на улице что? Пожарные опять куда-то поехали. Не домой. Это больше чем… По радио опять зашуршало что-то. И вдруг. Все отошли на исходные позиции. А вертолет, между прочим, все так же висит над домом. Уже всех жильцов, наверное, разбудил. Ага. Угу. Кто дал команду? Вертолет улетел. Испугались? Чего? Кто мог узнать про гранату? Про отстрел. Никто. Резко подошел к двери. Кольцо обратно на место вставил. Спрятал гранату. Страха нет. Открыл дверь. Выглянул. Никого нет. Вышел на лестничную клетку. Тишина. Предрассветная. Послерассветная. Серая. Тишина. Спустился на первый этаж как мог быстро. Вышел из подъезда. У дворника, видать, нервы не выдержали. Он побежал. Недавно в органах. Хорошо. Праздник продолжается. Доковылял до круглосуточного магазина. Вспомнил, что у меня денег нет. Заплакал. Подъезжают к магазину бандиты какие-то на черной машине. Вышли, недобро посмотрели на меня. Страшно стало. И вдруг, меня какой-то черт дернул. Я зашел в магазин и тихим сначала голосом начал, а потом все громче и громче начал. Про праздник, про то, как честно воевал, про награду, которая нашла героя, про милицию, которая воюет со мной, стариком. И что деньги забыл. Сказал. Ребятки. Угостите старика. В честь Великой Победы. Стою слезы из глаз. Один, суровый самый. Посмотрел на меня. И спрашивает, а ты, отец, сколько в своей жизни людей убил? Немцев, отвечаю, много. А из наших бывших советских людей, только одного полицая, предателя в расход пустил. И что, продолжает он, кровавые мальчики по ночам не снятся? Отчего сниться мне они должны? Отвечаю я. Я мальчиков не убивал, я только мужиков взрослых, которые по доброй воле на войну пошли. Как же по доброй воле? Погнали их всех под страхом смерти? Вот я и говорю, по доброй воле. Смотрит он на меня и говорит. А мне вот снятся, по ночам ору. Жена вскакивает и на лоб мне полотенце мокрое кладет, не помогает. Дерганный стал нервный. Так и жду, что кто-то внезапно в меня выстрелит, и все, понимаешь, все. Понимаю, говорю, очень хорошо понимаю. Но ты знаешь. Я там несколько лет так жил, все думал, вот идем на операцию. Убить могут. Нет, не боялся. Хотя многие боялись. Там это где? Кавказец он что ли? Парень, который меня это спросил. Там — это в прошлом. Помолчали немного. Я сейчас всего боюсь. Смерти, соседей, вас. Не бойся, старик. Выпить хочешь? Нальете, чего же не выпить. Коньяк будешь? Да все равно, я последнее время только паленую водку пью. Мне коньяк за счастье. Вышли из магазина. Они на капот коньяк поставили, колбаски, хлеб, овощи. Выпили за Победу. За меня. За них. За Россию. Все съели. Один из них, дал мне денег. Не посчитал я сколько, но много. Выпьешь за наше здоровье, потом, помолчав, сказал, и за удачу, она нам сейчас не помешает. Пожали мне руки. Сели в машину и с визгом с проворотом колес помчались куда-то. Но тут им дорогу перекрыла тоже какая-то здоровая и черная машина из нее вышли люди с автоматами и расстреляли по целому рожку. Потом бросили автоматы, сели в машину и быстро уехали. Да сынки не выпью я за ваше здоровье, выпью за упокой. Да и за упокой не выпью. Пива куплю и домой праздновать. Иду, вспоминаю случай. Наши поезд какой-то взорвали и на базу возвращаются. Им надо дорогу перейти и — в лес. Переходят, а тут колона немцев, ввязываются в бой и их всех до одного. Спросите резонно. А откуда я знаю, если всех до одного? А я шел из деревни с провизией, один, командир меня послал. Решил не вмешиваться. Как, впрочем, и сейчас. Совесть не мучает из одного простого рассуждения. Ну, вмешался бы я тогда, кто бы вам сейчас эту историю рассказывал? Никто. Дома никого. Не приходили они сейчас. В квартире все как есть, все как оставлял. Я сразу замечаю, когда они в квартиру приходят. Специально оставляют следы, которые в глаз бросаются. Куриную голову, отрубленную, на телевизор положат, например. Или газету, которую я точно не покупал, на видное место подбросят. Или ботинок один украдут, а через неделю обратно подбросят. Ну и так и далее. Вы спросите, кто такие эти они? Почему ты этих конкретных, наверное, людей называешь «они»? А я вот и не знаю, кто это «они». Но «они» есть. Как я это обнаружил, спросите вы? По фактам. Факты — упрямая вещь. Они не врут. Вот переворачивает кто-то же мою квартиру вверх дном? Вертолеты летают. Люди незнакомые за мной хвостом по несколько часов ходят. Я в Москву ездил и замечал, как «хвост» за мной все время ходит. Причем люди меняются. Организация целая. Какая у них цель? Да хотя бы квартира моя. Вот помру я, кому квартира достанется? Государству. А государства у нас сейчас нет. Факт. Рулят всем бандиты, которых сейчас вот убили. И менты, которых пока еще не убили. Вот и они… Может быть… Это всего лишь моя версия. Как у полковника Зорина. Организовались и отбирают у стариков таких же как я, одиноких, квартиры. Резонный вопрос, что им мешает прямо сейчас убить меня, а потом задним числом оформить через продажных нотариусов квартиру на себя? Не знаю, может какой жидомассонский их специальный кодекс чести. Но я скажу. Только не говорите, что я совсем с катушек съехал. Я считаю, что всем в моей жизни рулит тот самый старик, который на Виоле в том доме играет, в том времени. И пока он не доиграет эту последнюю в моей жизни пьесу, ничего у этих бандитских вурдалаков не получится. Так и будут, гиены, ходить вокруг меня, зубами щелкать и облизываться. Вот такая сила меня охраняет. Не сила, а уверенность. Запутался. Знаете почему? Потому что пока я эту думу думаю, я полбутылки коньяка уговорил. Хлебушком закусил. И пивом запил. Дураком стал и сейчас точно кому-нибудь позвоню. Факт. Сейчас телефонную книжку открою. Стаканчик поставлю рядом, выпивать во время разговора. Плохо мне, плохо. В желудке так больно тянет что-то. Может у меня тоже рак? И страшно. Отчего так страшно? Кому позвонить? Внуку своему! Так он помер. А тот мужик, который по его номеру раньше отвечал, злой был, а теперь привык, матерится меньше. Последний раз мне песню пел и слезами горькими обливался, что его Наташка какая-то не любит. Лет ми тэйк а фарэвэй. Какие-то такие там слова, если я ничего не путаю. А я все могу путать. Старый, больной партизан, с отмороженным пахом. Отморозил я его в Полесье. Или в Белоруссии. Недалеко от деревни Городно. Родня. У меня там могла бы быть. Ведь там жила моя сладкая Маша. Сладкая, как этот паленый коньяк. Стоп, коньяк не паленый. Коньяк парень этот, царствие ему небесное, самый дорогой купил. Так и сказал, давай лабазник самый дорогой коньяк для моего друга, Махмуда. Не паленый. Да не паленый, но все равно сладкий, как моя возлюбленная Маша. А парень этот выпал из машины, лежит, кровь у него изо рта льется, и он инстинктивно так мелко трясется, дух из него выходит. А арфист, к примеру, который за его жизнь отвечает, он все равно играет, играет, играет. А как я с такого расстояния это увидел? Дальнозоркость у меня, поэтому, наверное, или по-моему. По моему щучьему велению отмотайся-ка время назад. Сделай меня молодым, здоровым, счастливым, радостным и сильным. Дай мне в руку х.й — и я побежал по бабам, сладким. А отчего они у меня все сладкие? Нет по соленым, горьким и кислым я тоже побежал. Блондинкам, брюнеткам и по старухам то же. Дай уехать время мое мне в Америку, в Африку и даже в Антарктиду необитаемую, пингвинную. Упаду я там в снег, зароюсь в него и проору слова благодарности Богу, все же, за то, что вывел он меня в свое время на свет божий, прекрасный до икоты и жуткий до благоговения в сердце. Спаси меня, сохрани и иди своей дорогой, потому что мой друг единственный смотрит на меня внутренним взглядом, думает о чем-то о своем и через меня смотрит на твой мир, который он, возможно, сам и создал из обрывков снов. Из синих салфеточек. Да, а смешно получается. Создал мир из синих салфеточек. А почему? Да потому что я сейчас вижу пачку этих синих салфеточек. И создаю из них целый мир. А какой он этот мир? Он состоит из салфеточек и несалфеточек. Несалфеточки состоят из меня и неменя. Нея состою из любви и нелюбви. И так и далее. Все очень просто — миры вложенные друг в друга. Как матрешки. Вы скажете, конечно, что я — философ. Соглашусь, есть немного. Если бы не война, поступил бы на философский факультет Московского университета. Не ври, старый, не попал бы ты никуда. Ну и не попал бы. Да и без всяких бы не попал. Вот такой коленкор. Вот такой факт моей биографии. Устал, спать надо, но как тут спать в такой праздник. Возьму деньги, куплю пива и папирос, а перед этим выйду на балкон и еще раз покурю. Совсем ты с ума сошел от одиночества, это я сам себе говорю. Возможно, и сошел. Вон со старухой своей разговариваю с мертвой, с божественным Виолончелистом. Курю, курю, помереть не хочу. А я еще и пью. С праздником! Ору я какому-то доходяге пьяному с балкона. Он орет мне что-то в ответ. Я ему — бухнуть есть? Он отвечает не разборчиво. Позвоню все-таки я деду Махмуду, который живет один в Пушкино. Жаль его, внука он потерял, дочку с мужем (или сына с невесткой) тоже потерял и бабку потерял, а сейчас бухает один, ссытся по ночам и сходит сума от белой горячки. Уважать ветеранов надо и, хотя бы раз в год, в День Победы звонить им необходимо. Длинные гудки, но я не тороплюсь бросать трубку. Я знаю, что он опять испугался. Он всегда панически боится, когда я ему звоню. Откуда он знает, спросите вы, что это именно я ему звоню. А ответ очень прост. Ему больше никто не звонит. Родственники все померли. Больше ему никто не звонит. Вот он трясущимися руками ставит пластинку. Делает звук потише. И не спеша идет к телефону. Телефон надрывается — «дзин-дзин-дзин». Пауза. Дзииинь. Берет трубку и плавно подносит к уху. Сопит в трубку. Ждет, что я начну разговор. Но я не начинаю. Закуриваю. С наслаждением, как это всегда бывает в таких случаях, втягиваю терпкий дым. Шумно выдыхаю. Он тоже закуривает, настраивается на долгий разговор. Где-то на заднем плане плачет Виола Да Гамба. Процесс пошел.