Вадим Караваев - Наследие предков

Вот такое расчудесное место и досталось очередному прибывшему ссыльному попу отцу Серафиму. Новый батюшка был из монахов и явно не от мира сего. Сухонький, сутулый, плюгавенький, с редкой седой бороденкой и впалыми глазами, он тараторил себе под нос совершенно неразборчиво и тихо, часто разговаривал сам с собой, но что самое тягостное, был очень требовательный и дотошный в плане исполнения церковных правил. Если же он видел какую-то несправедливость или нарушение устава, то делал замечание, жаловался, писал кляузы. До ссылки в Тленск, он был занудным и несносным насельником N-ого монастыря, исполняя обязанности эконома. И вот, когда церковное руководство подыскивало в очередной раз кандидата на служение в Тленск, игумен того монастыря, где подвизался отец Серафим, не упустил возможность избавиться от надоедливого иеромонаха, предложив благочинному самую подходящую кандидатуру для настоятельства тленского храма.

Отец Серафим, восприняв ссылку как волю Божию, очень быстро вписался в местный колорит и на удовольствие местных бабок надолго остался окормлять немногочисленную паству. Бабки поговаривали, что батюшка прозорлив и юродствует. Но так как измерительных приборов для определения уровня духовности пока не придумали, оставим те высказывания на совести бабок. Единственно, что бросалось в глаза при знакомстве с отцом Серафимом — это совершенное пренебрежение материальными благами: подрясник весь заштопанный, кирзовые сапоги худые, жил в самой затрапезной лачуге с печным отоплением, которым он почти и не пользовался. В общем, батюшка разительно отличался даже от провинциальных священников, не говоря уже о столичных. Никто и подумать не мог, что юродствующий и кажущийся полуграмотным чернец в прошлой жизни был кандидатом физических наук и доцентом в столичном техническом ВУЗе. Но сейчас не об этом.

В тот пасмурный апрельский день отцу Серафиму нужно было после службы пособоровать старого помирающего прихожанина Запрудского Семёна Ильича, в далекие шестидесятые годы прошлого века откомандированного в здешние края на секретное предприятие. В конце восьмидесятых то предприятие вывезли в неизвестном направлении вместе с трудовым коллективом, а Семён Ильич досрочно вышел на пенсию по болезни и остался в Тленске. Родных у него не было, он вел затворнический образ жизни, а с началом девяностых неотлучно прибился к церкви, постоянно помогая меняющимся настоятелям по хозяйству.

Отец Серафим долго отряхивал грязь с сапог, прежде чем войти в квартиру на втором этаже двухэтажного дома довоенной застройки. Первое впечатление от квартиры Семёна Ильича было таким, что здесь словно застыли шестидесятые годы прошлого века: мебель, книги, вязаная скатерть, черно-белые фотографии в рамочках на стене — все дышало советской стариной, «чистенько-бедненько».

Семён Ильич, высокий худой старик в домашнем халате, еле-еле передвигался по дому. Встретив в коридоре батюшку, он с трудом наклонился, поцеловал ему руку и жестом пригласил на кухню.

Воскурив ладан, отец Серафим принялся махать кадилом и гнусавить молитвы, а затем провел положенные священнодейства с больным стариком. После всех необходимых процедур по подготовке вступающего в вечность Семёна Ильича, пришло время и для последних земных радостей — чая с бубликами. За чаепитием старик долго собирался с силами и наконец выпалил:

— Отче, я кое-что рассказать хотел, да все не решался.

— Что, либо, какой грех вспомнил? — с подозрением посмотрел пожилой иеромонах на старика.

— Да и не знаю, грех это или нет, но ты, батюшка, послушай.

Далее последовало длинное-предлинное повествование, чуть ли не от сотворения мира про то, как тогда еще молодого специалиста по санскриту Запрудского партия направила сюда. Долго ли, коротко ли, но пока отец Серафим дожевывал очередной постный бублик, прихлебывая крепким чаем, Семён Ильич, вздохнув, молвил:

— Я ж по гроб жизни под подпиской о неразглашении, чем мне приходилось заниматься по приказу Родины. Это же только на вывеске было название «Конструкторское бюро горнопромышленного оборудования».

— Так я ж священник, а не следователь, и соблюдаю тайну исповеди. Ты, это, если что гложет душу — лучше открой, как есть. Я-то все равно не разбираюсь в ваших секретах, Семён Ильич. Да и спросу-то с меня!

— Ты все же послушай, отец честной! Мой дед был иранцем, знал в совершенстве двенадцать языков, включая несколько древних. Приехал он в царскую Россию по приглашению одного из высокопоставленных чиновников как специалист по древним текстам для работы над каким-то секретным проектом. Что это был за проект ни я, ни мой отец, ни мама не знали, потому как дед не рассказывал. Революция и гражданская война прервала все планы: на деда и отца насели из ВЧК. Мама говорила, что их использовали в качестве специалистов по переводу древних текстов в каком-то спецотделе, но, когда в 1936-м началась глобальная чистка, оба были расстреляны вместе с руководителем отдела товарищем Бокием. Нам с мамой каким-то чудом удалось избежать репрессий и под девичьей фамилией мамы дожить до хрущевской оттепели. Потом я пошел по стопам отца и деда, став военным переводчиком. Только вот поработать за рубежом мне не посчастливилось, так как мои таланты к языкам стали интересовать «языковедов» в штатском и меня взяли в оборот.