Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Магия геометрии

Он массирует виски пухлыми пальцами.

— Боже, ну сколько можно спрашивать?! Расскажу, когда придет время.

Да. Или наврешь с три короба, сальный хлыщ.

Я немного умею, как это говорится, гадать по глазам. Никаких цыганских плясок, просто жизнь слишком часто бросала меня в полымя. Жизнь или глупость. С таким раскладом хочешь не хочешь — научишься наблюдать, присматриваться. И в этих быстрых поросячьих глазках я не вижу ничего хорошего. Он точно заведет меня в могилу.

В голове вспыхивает странная мысль: «А может, я уже в могиле?»

— Уже… — внезапно говорит Француз. — Уже пошел, только поглядите.

Он кивает в сторону окна.

Начинается снегопад.

— Спите, — говорит Француз и тут же добавляет: — Завтра нас ждет сложный день.

— Ночь, — бормочу я, переворачиваясь набок, — там, куда мы едем, — всегда ночь.

Француз не отвечает. Вечно уклоняется, таков он. «Сами увидите», «Еще рано об этом», «Григорий Михайлович умолчал». Трясется над своими секретами, как мамка над малышами.

Только про эту Теорему Калигулы проронил.

И она, надо сказать, крепко въелась мне в память. Есть такие образы. Сколько ни пытайся их отпустить — они останутся с тобой. Будут сводить с ума, свербеть в черепе и давить на глаза. И однажды ты забудешь — в какой момент вообще услышал про них. Ты будешь думать: черт, я же родился с этим, оно часть меня. Так люди и пропадают в себе.

Гоню прочь пустые мысли. Закрываю глаза и зарываюсь щекой в мягкий холод подушки.

Эскимосская зима подобна касатке. Двухцветная злоба. Густо-черные воды и слепяще-белые льды. Да, и еще одно.

У нее есть зубы.

(имагми)

На это дело меня подписали грязно.

Поймали, словно бродячую псину, когда я пьяный вдрызг блуждал по пустынным улочкам. Не то чтоб я любитель опрокинуть рюмку другую, но тогда был особый повод. И тогда была петрогрардская ночь, холодная, как поцелуй Иуды.

Помню все смутно. Вот открываю глаза и вижу чистейшую неразбавленную тьму. Вот пытаюсь встать, но понимаю, что ноги привязаны к табурету, руки стянуты за спиной.

Кто-то тащит тусклый свет сквозь комнату. Хороший расклад. Для него.

— Вы наверняка знаете, что такое деревянная шляпа? — спрашивает голос. Молодой, едва ли поломанный.

И тут из темноты проступает лицо. Худощавый юнец, сомневаюсь, что ему уже стукнуло двадцать, пару раз брил редкие усы, не больше. Зато на носу очки в роговой оправе, с квадратными стариковскими линзами. В них пляшут блики, глаз не видно.

— Меня можете звать — Григорий Михайлович, — говорит он, — если не смущает официальный тон.

Ну, это просто смешно. Я поехал крышей? Или лучше. Может, я умер? Поскользнулся на той улице и размозжил голову о брусчатку. И теперь ад играется со мной, раздает долги за все те грехи, которые я успел натворить под этим небом. Если кто захочет узнать мое мнение: ад — злопамятный ублюдок.

— Сколько тебе? — бросаю я в темноту. Голос хриплый, прожженный вчерашним портвейном и сегодняшним морозом.

— Не-а, — он отворачивается, — я первый спросил. Знаете, что такое деревянная шляпа?

— Ну… нет.

— Хорошо. Я покажу.

И сразу за его словами появляется долговязый увалень. Комар. Я думаю, увалень похож на комара.

— Сейчас помогу, — говорит ему юнец.

Я замечаю в руках Комара деревянную доску. Для резки салата тонковата. Нет, на таких разделывают мясо, рубят кости. Крепкая штучка.

Юнец держит мою голову, а Комар ставит доску на самую макушку, как какой-то индийский поднос.

Я не сопротивляюсь. Раньше бы дергался, костерил их до пены изо рта. Это щенячий блеф — вот что думаю сейчас. Если им, чтобы утихомирить, придется выбить мне парочку зубов или ковырнуть глаз — я не стану живее. И вот уж точно не стану свободнее.

Наблюдай, слушай, жди подходящего момента.

— Не пугайтесь, — говорит юнец, — шляпа не для пыток. Она для переговоров.

Теперь он слегка опускает очки, и я впервые вижу его глаза. Неподвижные, как арктические воды, и черные, словно впитали всю темноту комнаты. Нет, словно из них и пришла эта темнота.

Как он сказал? Григорий Михайлович?

— Все очень просто, — продолжает он, — у нас к вам предложение, от которого невозможно отказаться.

Я выдерживаю его взгляд. Это не самая простая задачка. Зрачки паренька — два холодных туннеля, и я думаю — есть ли из них выход? Есть ли в зрачке свет? Здесь все дело в человеке. У одних в глазах сверкает детский хрусталь, как у моей Дианы, а вторые смотрят как волки, как дьяволы. Как Григорий Михайлович.