Александр Уваров - Пять из пяти [СИ]

Я пытаюсь держать ноги под прямым углом!

…На репетиции нельзя использовать стальные крюки. Артист должен в начале представления выглядеть безупречно: никаких порезов, проколов, синяков. А уж глубокие раны, да ещё и сквозные — нет, это исключено!

Только белая, слегка припудренная кожа, улыбка накрашенных сладкой помадой губ (я выберу синюю… красного цвета и так будет предостаточно), шелест шёлкового трико (оно будет ярко-зелёным, в частых золотистых блёстках).

А сейчас на мне — репетиционный костюм. Когда-то чёрное, а теперь, после многочисленных стирок — серое в тёмно-грифельных пятнах трико. Безразмерное… Я, похоже, даже не в первой сотне тех актёров, что носили его на репетициях.

Ткань такая ветхая, скрутившаяся от нагрузки кожа так безжалостно сминает и тянет её, что, кажется, репетиция эта вполне может стать для трико последней. Поползёт, порвётся в лоскуты… На тряпки половые, в помойку…

Канат провисает. Ассистенты потихоньку опускают меня вниз.

Всё! Не могу больше… Ноги опускаются вниз, болтаются, колени — на уровне лица Сергея, он хватает мои ноги, пытаясь остановить эту мучительную болтанку.

Доски репетиционного зала, линии, параллели, пространство, расчерченное полосами — подо мной раскачивается, не в силах остановиться, успокоится.

Ассистенты, упираясь пятками в деревянные упоры, прибитые к полу на линии кулис, осторожно опускают меня. А уже так низко, что, вытянув пальцы ног, мог сквозь ткань пошитых из мешковины тапочек почувствовать полированную подошвами многих и многих артистов поверхность досок.

Скульптор подходит к столику.

— Теперь? — спрашивает он.

Ассистенты бросают канат. Подбегают ко мне. Ослабляют узлы…

— Поклон, — отвечаю я.

Скульптор кланяется.

В пустом, тёмном, холодном зале — лишь уборщица. Она перекатывает с места на место грохочущую тележку с вёдрами, тряпками, швабрами, флаконами с приторно-пахучими моющими жидкостями, останавливается, полощет тряпку в одном из вёдер, яростно трёт пол, будто стараясь стереть с него следу лично ей неприятного человека, накручивает тряпку на швабру, чтоб добраться до пространства между рядами зрительских кресел, толкает швабру вперёд, и, цепляясь за ручку, тянет её к себе. Она не обращает на нас никакого внимания.

Она привыкла к артистам.

Но один раз — она повернула голову, посмотрела в сторону сцены. Это был тот момент, когда скульптор согнулся в глубоком поклоне на самом краю сцены, покачнулся, едва не потеряв равновесия, но всё-таки удержался, взмахнул руками — и, сделав кувырок через голову, отпрыгнул назад.

— Ап!

— Готово, — сказал один из ассистентов (он помассировал мне грудь, потом к груди приложил ухо и кивнул удовлетворённо — сердце билось ровно). — Можно приступать!

— Внимание! — крикнул скульптор. — Никакого движения на сцене! Всем стоять! Работает актёр!

«Вот спасибо, — подумал я, обнаружив в себе силы ещё и на лёгкую иронию. — А уж подумал, что зрители останутся без игры… С одними только дурацкими аттракционами».

Акробат справа от меня сделал стойку на голове. Слева — встал на четвереньки и оскалил зубы, высунув кончик языка. Оба — застыли. Кажется, на время перестали дышать.

— Уважаемая публика! — начал я. — Грязные пидоры и их подруги-извращенки, вы, собравшиеся сегодня в этом зале непонятно за каким ***м — к вам обращаюсь я, дорогие мои! Я Хорёк…

Уборщица шлёпнула тряпкой об пол и стала петь с завываниями какую-то странную, непонятную, заунывную, бесконечную песню.

— …И кур я люблю, и охочусь на них. Ночною порой — шаг мой неслышен, движенья быстры. Бегу, пробираюсь, сквозь щели в заборах, оградах — к домам. О, вы, сторожа!

Акробаты: справа (грохот!) — упал на спину, слева — лёг на бок, оскал стал просто улыбкой.

— Напрасно, напрасно, напрасно! Вам не удержать бесстрашного зверя и птиц вам своих не спасти, негодяи! Грядущий ****ец с темнотою ночною в обнимку — уж близится к курам, к трепещущим шеям — и скоро с косою костлявая… Крик, избиение, ужас!

— Лицо ужасней надо, — заявил старший партнёр. — Выразительней! Глаза выпучить, голову на бок.

— И так хорошо, — ответил я.

«Ну вот, весь настрой сбил… Остолоп! Только и может, что ножом перед носом махать».

— И перья взлетели…

Дыхание так до конца и не восстановилось. Конечно, такой монолог, произносимый голосом слабым, еле слышным, с хрипотцой чудом спасённого удавленника, особого впечатления не произведёт.