Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

Вдруг с мучительным вздохом Горностай оторвался от ее губ, отстранился и прислонил Машу к стене – ноги ее по-прежнему не держали.

Он вынул из карманов телогрейки телефон и наган, положил их на край стола, а телогрейку сбросил на пол.

«Зачем?» – подумала Маша сосредоточенно, будто о чем-то важном, но потом случилось нечто, от чего она обо всем забыла и дыхание занялось.

Горностай расстегнул галифе. Те свалились с бедер на пол, и он небрежно стряхнул их с ног, мрачно, требовательно глядя на Машу.

Медленно, невыносимо медленно опускала она взгляд с его словно бы заострившегося лица на шею, потом на грудь и наконец уставилась на бедра. Конечно, Маша видела нагих мужчин в кино, видела, что происходит между мужчиной и женщиной (или хотя бы умелую имитацию этого), однако кино – это кино! Ни разу в жизни обнаженный мужчина не представал перед ней. Она и от статуи Давида с его весьма скромным оснащением отводила смущенно глаза (типичный признак или юной, или старой девы!), а сейчас смотрела, смотрела, не в силах отвести глаза, испытывая иссушающее, изнурительное желание коснуться того, что видела: коснуться руками, губами, всем существом своим.

Горностай тяжело дышал, грудь его резко вздымалась, все тело вздрагивало.

Все тело…

Он продолжал неотрывно смотреть на Машу: молча, мрачно, требовательно, – и под этим взглядом она стащила курточку, бросила ее куда-то, потом стянула футболку, лифчик… Все это тоже полетело в сторону.

Горностай нервно сглотнул, но не двинулся с места.

Маша спохватилась, что забыла про джинсы. Ах да, еще и кроссовки… Она наклонилась, отстегнула липучки, которые были вместо шнурков, стащила нога об ногу носки, потом стянула джинсы.

Остались трусики.

Избавилась и от них.

Маша не чувствовала ни малейшего стеснения перед Горностаем, который не сводил с нее глаз, только руки начинали особенно сильно дрожать, когда она смотрела на его бедра, и в голове словно бы сдвигалось что-то, поэтому она спешила раздеться поскорее и старалась пореже смотреть на Горностая. А его взгляд был таким напряженным, что она чувствовала его, как прикосновение.

Этим взглядом он трогал ее везде, все тело ощупывал, и мурашки бежали по коже, в горле сохло.

Ну вот наконец-то все, что их разделяло, валялось на полу, и Маша прислонилась к стене, ожидая, что Горностай приблизится, однако он не тронулся с места.

Маша растерянно моргнула, не зная, чего он еще ждет от нее, и вдруг перестала думать о нем, а подумала о себе, о своем желании… ей с самого начала хотелось это сделать, и вот теперь она решилась: шагнула вперед и, наклонившись, прикоснулась губами к тому, что ожило на чреслах Горностая, вздрагивало и манило к себе.

Горностай хрипло застонал, подхватил Машу на руки и упал на колени. Опустил ее на телогрейку. «А, так вот зачем он ее на пол бросил!» – подумала Маша, и это было последней ее связной мыслью.

Забыто было все: страх, неуверенность в себе, стыдливость, недоверие к мужчинам вообще и к этому в частности: слова «сгорать от желания», «принадлежать друг другу», «раствориться друг в друге», «лишиться разума» обрели истинный смысл. Впрочем, не до слов было Маше, не до слов, не до разума…

Она не помнила, что происходило, – помнила только жар, которым наполнил ее тело Горностай, помнила беспрерывные касания и содрогания, от которых мутилось в голове, помнила, как всем телом, всем существом своим ловила незнаемое ранее наслаждение, словно живую воду пила.

– Тебе не больно? – вдруг прорвался сквозь обморочное состояние его голос, почему-то испуганный, и Маша вспомнила, что да, ах да, ну да – ей должно быть больно, она ведь лишилась своей драгоценной девственности… возможно, она в самом деле испытывала какую-то боль, но так ослепительны, оглушительны, так невероятны оказались их с Горностаем объятия и поцелуи, что невозможно было ни о чем думать и невозможно было испытывать что-нибудь еще, кроме восторга и желания, чтобы это свершалось вновь, творилось вновь.

Но вот безумие взаимного обладания начало утихать. Оба вдруг ощутили, что лишились всех сил. Повернулись на бок, соприкоснулись губами, сплелись руками и ногами и крепко уснули.

Из дневника Василия Жукова; неизвестно когда

Да, это самый странный дом на свете. В нем полно коридоров, которые ведут в какие-то пустоты, некие пространства, куда я не могу войти. Двери, распахнув которые утыкаешься носом в стены. Окна, которые открываются не на улицу или во двор, а в другие комнаты. И во всех этих комнатах на стенах небрежно наклеены выгоревшие листки, испещренные кое-где непонятными строчками, а кое-где отчетливо читаемыми латинскими буквами. Вот в них-то все дело, в этих латинских буквах! Листки с ними наклеены у дверей.